относился и неумеренный восторг, с каким она воспринимала восхищение и признание своего превосходства, — восторг, свойственный ей и теперь не в меньшей степени, чем во времена детства, когда, поучая цыган, она мечтала стать их королевой, — получив в этот день обильную дань лестных взглядов и улыбок, не испытала удовлетворения и даже не почувствовала себя окрыленной тщеславной гордостью, которая неизбежно должна была возникнуть в ней от того, что трюмо Люси во весь рост отразило ее высокую стройную фигуру с головкой, увенчанной темной массой волос. Мэгги лишь улыбнулась сама себе, и на мгновение все, кроме собственной красоты, перестало для нее существовать. Если бы это состояние души могло продлиться, она не устояла бы перед желанием видеть у своих ног Стивена, предлагающего ей свою любовь, исполненную поклонения и обожания, и жизнь со всеми ее наслаждениями и земными благами. Но было в Мэгги и нечто более сильное, чем тщеславие: страстная преданность тем, кто уже имел право на ее любовь и жалость, воспоминания о высоких порывах души и о былой готовности к самопожертвованию. Это широкое течение под действием внешних событий и внутренних импульсов, приведенных в движение прошедшей неделей, достигло в тот день наивысшего разлива и вскоре захлестнуло и незаметно растворило в себе струю тщеславия.
Филип не сказал ей, что все препятствия со стороны его отца устранены, — на это у него не хватило духа; но он поведал обо всем Люси в надежде, что Мэгги, узнав об этом от кузины, даст ему понять каким- нибудь ободряющим намеком, что новая возможность их сближения будет для нее счастьем. Наплыв противоречивых чувств был так велик, что у Мэгги не нашлось слов, когда Люси, лицо которой сияло восторженной радостью, совсем как у херувимов Корреджо, принесла ей весть о победе; да и Люси едва ли была удивлена, что Мэгги ничем, кроме счастливых слез, не выразила своих чувств, когда услышала, что желание ее отца исполняется к Том в награду за свои многолетние усилия получит наконец мельницу. В последующие дни Люси целиком поглотили хлопоты, связанные с подготовкой к базару, и между кузинами так и не состоялся разговор о вещах более значительных. Филип за это время не раз бывал в доме, но Мэгги не пришлось говорить с ним наедине, и таким образом ничье влияние не сказалось на ее тайной борьбе с собой.
Когда базар благополучно окончился и кузины, снова оставшись вдвоем, отдыхали дома, Люси сказала:
— Мэгги, ты не должна послезавтра уезжать к тетушке Мосс. Напиши ей. что по моей просьбе ты откладываешь свой визит, а я пошлю человека. Она не рассердится — позже ты сможешь часто бывать у нее, а сейчас, мне кажется, тебе совсем не время исчезать.
— Но, право же, я должна ехать к ней, дорогая, этого нельзя откладывать: я непременно должна повидать тетю Гритти. А у меня так мало времени — ведь двадцать пятого июня я уезжаю на свое новое место.
— Мэгги! — воскликнула Люси, бледнея от изумления.
— Я ничего не говорила тебе, дорогая, — сказала Мэгги, с огромным усилием овладев собой, — ведь ты была так занята. Недавно я отправила письмо нашей старой учительнице мисс Фёрнис и просила ее написать, нет ли у нее для меня места. На днях она сообщила мне, что я могла бы во время каникул взять на свое попечение трех ее учеников-сирот и отвезти их на побережье, а затем она согласна дать мне возможность попробовать силы в качестве учительницы. Вчера я написала, что принимаю ее предложение.
Некоторое время Люси не в состоянии была говорить от обиды.
— Мэгги! — вымолвила она наконец, — как ты можешь быть такой недоброй… не сказать мне… предпринять такой шаг… и сейчас… А Филип? Я думала, все так хорошо устроилось. О Мэгги, какая же тут причина? Откажись! Позволь мне написать. Ведь теперь ничто не стоит между тобой и Филипом.
— Ты заблуждаешься, — с трудом выговорила Мэгги. — А чувства Тома? Он сказал, что я потеряю его, если стану женой Филипа. И я знаю — он не изменит своему слову, если только что-нибудь не смягчит его.
— Я сама поговорю с ним: он возвращается на этой педеле. Неужели, когда он услышит радостную новость о мельнице, он и тогда не смягчится? Я поговорю с ним и о Филипе. Том всегда уступает мне. И почему ты считаешь его таким упрямым?
— Я должна ехать, — страдальческим голосом сказала Мэгги. — Пусть пройдет некоторое время Люси. Не настаивай на том, чтобы я осталась.
Не глядя на Мэгги, Люси несколько минут о чем-то молча размышляла. Потом, опустившись на колени перед кузиной и с тревожной внимательностью всматриваясь в ее лицо, спросила:
— Мэгги, может быть, ты недостаточно любишь Филипа, чтобы стать его женой? Не надо ничего скрывать, доверься мне.
Мэгги, крепко сжимая руки Люси, некоторое время безмолвствовала. Ее собственные руки были совсем ледяными… Но когда она заговорила, голос ее звучал чисто и ровно:
— Нет, Люси, я согласилась бы стать его женой. Мне кажется, нет лучшей, нет более высокой цели для меня, чем сделать Филипа счастливым. От него первого я услыхала слова любви. Никто не сможет полностью заменить мне его. Но я не в силах навсегда расстаться с братом. Прошу тебя, не говори со мной больше об этом.
Огорчаясь и недоумевая, Люси подчинилась; после некоторого молчания она сказала:
— Ну что ж, Мэгги, по крайней мере завтра ты будешь на балу в Парк-Хаузе, повеселишься, послушаешь музыку и уже потом отправишься со своими обязательными визитами. А вот и тетушка пришла звать нас к чага.
Глава X ЧАРЫ КАК БУДТО РАЗВЕЯНЫ
Яркий свет, цветы и бальные туалеты шестнадцати танцующих пар, явившихся в сопровождении родителей и опекунов, придавали парадный блеск анфиладе комнат Парк-Хауза. Средоточием этого великолепия была удлиненной формы гостиная, где под воодушевляющие звуки рояля происходили танцы: по одну сторону гостиной находилась библиотека, которую чинно украшал своим присутствием зрелый возраст с неизменными чепцами и картами; по другую ее сторону гостеприимно предлагала прохладу и уединение диванная с примыкавшей к ней оранжереей. В этот вечер Люси впервые сбросила траур, и пышное платье 6р-лого крепа подчеркивало ее хрупкое изящество; она была признана королевой бала, ибо это был один из тех званых вечеров мисс Гест сугубо снисходительного тона, где собиралось общество, не включавшее аристократии более высокой, нежели местная, и где широко была представлена сент-оггская коммерческая и чиновная знать. Мэгги сначала не захотела принять участие в танцах, объясняя это тем, что забыла все фигуры — так много лет прошло с тех пор, как она танцевала в пансионе. Она радовалась, что у нее нашлось Это оправдание, ибо танцы не веселят, когда тяжело на сердце. Однако в конце концов музыка пробудила в ней неудержимое желание присоединиться к танцующим, хотя перед ней стоял всего лишь этот несносный юный Торри, подошедший вновь, чтобы попытаться уговорить ее. Мэгги предупредила его, что ничего, кроме контрданса, не танцует; но он, разумеется, был готов дожидаться этого высокого блаженства и, несомненно, только с намерением польстить ей время от времени повторял: «Какая тоска!», имея в виду, что она не танцует вальса, а ему так хотелось бы с ней повальсировать. Наконец настал черед славного старинного танца, в котором мало тщеславия, но зато много веселья, и Мэгги, позабыв о всех своих житейских треволнениях, с детским упоением отдалась его непринужденному ритму, как бы ниспровергавшему претенциозный этикет. Она была исполнена милостивого расположения к юному Торри, чья рука увлекала и поддерживала ее в танце. Глаза и щеки ее пылали тем огнем юного восторга, который вспыхивает от самого легкого дуновения, и ее простое, отделанное кружевом черное платье казалось матовой оправой, оттенявшей драгоценный камень.
Стивен ни разу не пригласил ее на танец, не оказал ей иного внимания, кроме мимолетной учтивости. Образ Мэгги, всегда стоявший перед его внутренним взором, после вчерашнего дня стал сливаться с образом Филипа, наполовину заслонившим его своею тенью: вероятно, между Мэгги и Филипом существовала давняя привязанность, по крайней мере привязанность со стороны Филипа, — значит, Мэгги тоже была не свободна. Итак, говорил себе Стивен, вот еще одно обстоятельство, которое, взывая к его
