явился туда в пятницу, совсем больной.
— То есть как? Мы в среду вместе пили, — перебил мистер Бэмбридж.
— А врач у него был? — осведомился мистер Хоули.
— Да. Мистер Лидгейт. Сам мистер Булстрод просидел возле больного одну ночь. Тот скончался на третье утро.
— Ну-ка, ну-ка, Бэмбридж, — обратился мистер Хоули к барышнику. — Что рассказывал этот малый о Булстроде?
Группа слушателей к тому времени разрослась, ибо присутствие городского секретаря послужило порукой тому, что здесь рассказывается нечто достойное внимания; таким образом с повествованием мистера Бэмбриджа ознакомились семь человек. История эта, почти полностью нам известная, с упоминанием о пострадавшем Уилле Ладиславе и добавлением кое-каких подробностей и местного колорита, представляла собой ту самую тайну, разоблачения которой так боялся Булстрод… а теперь надеялся, что она навек погребена вместе с трупом Рафлса, — мрачный призрак былого, от которого, как он думал, его наконец-то избавило провидение. Да, провидение. Он не признавался даже себе, что сам способствовал достижению желанной цели — он просто принял то, что послано ему. Невозможно доказать, что он чем-то ускорил кончину этого человека.
Но сплетня разнеслась по городу, как запах гари. Мистер Фрэнк Хоули послал доверенного клерка в Стоун-Корт якобы справиться по поводу сена, на самом же деле выведать у миссис Эйбл все что можно о Рафлсе и его болезни Таким образом он выяснил, что приезжего доставил в Стоун-Корт на своей двуколке мистер Гарт; после чего мистер Хоули при первой же возможности побывал в конторе Кэлеба, дабы узнать, не согласится ли тот в случае нужды взять на себя роль третейского судьи в одном спорном вопросе, а затем как бы невзначай спросил о Рафлсе Кэлеб не сказал ни единого слова, которое повредило бы репутации Булстрода, однако вынужден был признать, что на прошлой неделе отказался от всех поручений банкира. Мистер Хоули, нимало не сомневаясь, что Рафлс выложил всю свою историю Гарту, вследствие чего тот отказался быть управляющим Булстрода, уже через несколько часов пересказал все это мистеру Толлеру. Так рассказ, передаваясь из уст в уста, в конце концов выглядел уже не предположением, а достоверным сообщением, якобы полученным непосредственно от Гарта, так что самый дотошный историк счел бы Кэлеба повинным в обнародовании и распространении этих слухов.
Мистер Хоули понимал, что ни разоблачения, сделанные Рафлсом, ни обстоятельства его смерти не могут послужить достаточным основанием для того, чтобы привлечь Булстрода к суду. Он отправился в Лоуик, где самолично изучил запись в церковной книге и обсудил все дело с мистером Фербратером, которого, как и мистера Хоули, ничуть не удивила внезапно выплывшая неприглядная история банкира, хотя со свойственным ему беспристрастием он, как всегда, старался воздерживаться от поспешных выводов. Но во время их беседы мистера Фербратера поразило еще одно совпадение, о котором он не сказал ни слова, хотя очень скоро о нем заговорили вслух все в Мидлмарче, утверждая, что «дело тут яснее ясного». Пока священник обсуждал причины, побудившие Булстрода опасаться Рафлса, у него внезапно мелькнула догадка, не связана ли с этими опасениями неожиданная щедрость, проявленная Булстродом по отношению к Лидгейту; хотя он не допускал мысли, чтобы Лидгейт сознательно позволил себя подкупить, он предчувствовал, что подозрительное стечение обстоятельств пагубно отразится на репутации врача. Мистер Хоули, как можно было предположить, пока еще ничего не знал о сделанном Лидгейтом займе, и мистер Фербратер приложил все старания, чтобы уклониться от этой темы.
— Да, — со вздохом сказал он, намереваясь закончить беседу, в течение которой было высказано множество предположений, из коих ни одного нельзя было доказать, — странная история. Итак, у нашего искрометного Ладислава оказалась причудливая родословная. Своевольная молодая дама и преисполненный патриотизма польский музыкант — для такого побега, как Ладислав, вполне подходящие ветви, но черенок в виде закладчика-еврея для меня полная неожиданность. Впрочем, никто не может угадать заранее, какие плоды принесет скрещивание. Некоторые виды грязи употребляются для очищения.
— Незачем гадать, и так все ясно, — сказал, садясь на лошадь, мистер Хоули. — Ничего доброго не может выйти, если какая-нибудь мерзость приметалась — евреи ли, корсиканцы, цыгане…
— Я знаю, вы всегда его не любили, Хоули. Но он, право же, человек бескорыстный и несуетный, — улыбаясь, произнес мистер Фербратер.
— Вот-вот! Это в вас виг сказывается, — заметил мистер Хоули, имевший привычку милостиво признавать, что Фербратер чертовски славный и добросердечный малый и его даже можно принять за тори.
Мистер Хоули не усмотрел ничего подозрительного в визитах Лидгейта к Рафлсу, хотя и понимал, что они обеляют Булстрода. Однако весть о том, что Лидгейт разом смог не только выкупить закладную, но и расплатиться со всеми долгами, быстро разнеслась по городу, обрастая разными догадками и предположениями, придававшими ей новое звучание и форму, и вскоре достигла слуха более проницательных истолкователей, которые не замедлили усмотреть многозначительную связь между внезапным улучшением денежных обстоятельств Лидгейта и желанием Булстрода замять скандал. О том, откуда у Лидгейта деньги, все непременно бы догадались, даже при отсутствии прямых улик, ибо, давно уже сплетничая о его делах, не раз упоминали, что ни собственная родня, ни тесть не желают ему помочь. Кроме того, подоспели и прямые улики, предоставленные не только банковским клерком, но и простодушной миссис Булстрод, которая упомянула о займе в разговоре с миссис Плимдейл, а та упомянула о нем своей невестке, урожденной Толлер, а та уж упоминала об этом всем. Общество сочло эту историю достаточно важной, чтобы устраивать в связи с ней званые обеды, и великое множество приглашений было дано и принято с целью перемыть косточки Булстроду и Лидгейту; жены, вдовы и старые девы чаще, нежели обычно, захватив с собой работу, отправлялись друг к дружке пить чай, мужчины же повсюду — от «Зеленого дракона» до заведения миссис Доллоп — обсуждали эту историю с несравненно большим пылом, чем вопрос, отклонит ли палата лордов билль о реформе.
Никто не сомневался, что Булстрод расщедрился неспроста. Тот же мистер Хоули немедля устроил прием для избранного общества, состоявшего всего из двух гостей — доктора Толлера и доктора Ренча, имея целью обсудить в этом узком кругу выведанные от миссис Эйбл подробности болезни Рафлса и проверить правильность заключения Лидгейта о том, что смерть последовала от белой горячки. Оба медика, придерживавшиеся относительно этого недуга традиционных воззрений, выслушав рассказ хозяина, заявили, что ничего подозрительного тут не находят. Но в отличие от медицинских, оставались подозрения иного свойства: с одной стороны, у Булстрода, несомненно, имелись веские основания спровадить Рафлса на тот свет; с другой — именно в этот критический момент он пришел на помощь Лидгейту, хотя знал о его затруднениях и раньше. Добавим к этому, что все были склонны поверить в бесчестность Булстрода, а также в то, что Лидгейт, как все гордецы, не задумываясь, позволит себя подкупить, если у него окажется нужда в деньгах. Даже если деньги были уплачены ему только за то, что он будет помалкивать о позорной тайне Булстрода, это представляло в неприглядном виде Лидгейта, о котором давно уже поговаривали, что, прислуживаясь к банкиру, он делает себе карьеру за счет старших коллег. И поэтому избранное общество, собравшееся в доме Хоули, хотя и не обнаружило прямых улик, пришло к выводу, что дело «дурно пахнет».
Но если уж светила медицины сочли неопределенные подозрения достаточными для того, чтобы покачивать головами и отпускать язвительные намеки, то для простых смертных именно таинственность оказалась неопровержимым доказательством вины. Всем больше нравилось догадываться, как все было, нежели просто знать: догадка решительней знаний, и с неувязками она расправляется смелей. Даже в историю обогащения Булстрода, где было гораздо больше определенности, иные любители напустили туману, благо он им позволял как следует поработать языками и дать полную волю фантазии.
К таким принадлежала миссис Доллоп, бойкая хозяйка «Пивной кружки» в Мясницкой тупике, которой постоянно приходилось воевать с сухим прагматизмом своих клиентов, полагавших, будто сведения, полученные ими со стороны, более весомы, чем то, во что она «проникла» собственным разумом. Миссис Доллоп ведать не ведала, откуда оно взялось, но перед ее глазами ясно стояло, словно написанное мелом на доске: «Как сказал бы сам Булстрод, в душе у него так черно, что ежели бы волосы на его голове знали помыслы его сердца, он выдрал бы их с корнем».
— Странно, — пискливо произнес мистер Лимп, подслеповатый, склонный к размышлениям
