существующие между возможными подходами критики к разным литературным ж а н р а м и необходимыми ему для этого средствами. Но поэзия — наиболее доступный предмет для критики, она естественно приходит на ум при обсуждении критики просто потому, что ее формальные свойства легче всего поддаются разбору. Может даже показаться: стиль в поэзии — это все. Что вовсе не так; но иллюзия того, что в поэзии мы ближе к чисто эстетическому переживанию, делает ее таким жанром литературы, на котором легче всего сосредоточиться, когда мы обсуждаем саму критику.
Значительную часть современной критики, восходящей к той пограничной области, где критика сближается с гуманитарными науками и где гуманитарные науки сближаются с критикой, я бы назвал объяснением через источники. Чтобы стало ясно, что я имею в виду, упомяну две книги, оказавшие в этой связи дурное влияние. Я не хочу сказать, что это плохие книги; Наоборот: с ними должен познакомиться каждый. Первая — книга Джона Ливингстона Лоуза 'Дорога в Занаду', и я рекомендую ее каждому изучающему поэзию, кто до сих пор еще не прочитал ее. Вторая — 'Поминки по Финнегану' Джеймса Джойса, ее я также советую прочесть, по крайней мере несколько страниц. Ливингстон Лоуз был прекрасным ученым, хорошим преподавателем, симпатичным человеком, и я по причинам личного свойства ему очень признателен. Джеймс Джойс — человек исключительно одаренный, он был моим близким другом, и упоминание здесь о 'Поминках по Финнегану' не следует расценивать как похвалу или хулу книге, которая безусловно стоит в ряду произведений, называемых монументальными. Но объединяет обе эти книги то, что и про ту, и про другую можно сказать — одной такой книги вполне достаточно.
Для не читавших 'Дорогу в Западу' скажу, что это увлекательнейшее расследование. Лоуз раскопал все книги, которые прочитал в свое время Сэмюэль Кольридж (а он был всеядным и ненасытным читателем) и которые послужили источником образов и фраз, встречающихся в его 'Кубла Хане' и 'Старом моряке'. Книги эти большей частью неизвестные и забытые, — достаточно сказать, что Кольридж не пропускал ни одной книги о путешествиях, попавшей ему в руки. И Лоуз раз и навсегда показал, что поэтическая самобытность — это во многом оригинальный способ создания нового из разнороднейшего и подчас немыслимого материала. Вполне убедительное свидетельство того, как переваривается и преобразуется материал поэтическим гением. Никто, прочитав эту книгу, не скажет, что он стал лучше понимать 'Старого моряка', да и не входило в задачи, д-ра Лоуза прояснить поэму как таковую. Он занимался исследованием творческого процесса — исследованием, строго говоря, за границами литературной критики. Каким образом отрывки прочитанного Кольриджем превратились в большую поэзию, остается все той же вечной тайной. И все же несколько обнадеженных филологов ухватились за метод Лоуза как за ключ к пониманию любого стихотворения любого поэта, если только в его произведениях видны следы прочитанного. 'Интересно, — написал мне примерно год назад господин из Индианы, — интересно, — может быть, я сошел с ума' (ничего подобного, просто у него заскок на почве чтения 'Дороги в Занаду'), но нет ли какой-то тонкой связи между 'мертвыми кошками цивилизации', 'гнилым гиппо', г-ном Курцем и 'тем трупом, что посадил ты прошлый год в своем саду'? Это кажется бредом, пока не поймешь, о чем речь: оказывается, добросовестный читатель пытается найти связь между моей 'Бесплодной землей' и 'Сердцем тьмы' Джозефа Конрада.
Если д-р Лоуз заразил специалистов по герменевтике духом соперничества, то в 'Поминках по Финнегану' они нашли для себя эталон литературного произведения. Спешу пояснить, что я вовсе не осмеиваю и не очерняю труды специалистов, поставивших перед собой задачу распутать все нити и проследить все связи в этой книге. Если 'Поминки по Финнегану' вообще доступны пониманию, — а о книге судят, лишь разобравшись в ней, — то, значит, необходимо предпринять рас^ следование такого рода; и в этом смысле Кэмпбелл с Робинсоном (я называю авторов лишь одного исследования) проделали замечательную работу. Однако обидно за Джеймса Джойса, творца этого чудовищного шедевра: из-под его пера вышла книга, которая без специальной расшифровки целыми страницами воспринимается просто как красивая заумь (красивая вдвойне, когда ее читает автор с его неповторимыми ирландскими интонациями, — жаль, что он так мало записал!). Возможно, Джойс не отдавал себе отчета в том, что его книга очень запутанна. Но как бы в конечном счете ни оценили 'Поминки по Финнегану' (я и не пытаюсь этого делать), думаю, что поэзия — ибо это своего рода грандиозная поэма в прозе — создается чаще иным путем и ее вовсе не надо так препарировать, чтобы любить и понимать. И все же загадки, заданные 'Поминками по Финнегану', боюсь, укрепили распространенную сегодня ошибку принимать объяснение за понимание. После постановки моей пьесы 'Вечеринка с коктейлями' моя почта несколько месяцев распухала от писем, авторы которых предлагали удивительные решения того, что они считали загадкой пьесы. И было очевидно, что они не противятся шараде, которую я, по их мнению, им загадал, — наоборот, она им нравилась. На самом же деле они придумали ребус ради удовольствия найти его решение, хотя и не сознавали этого.
Здесь, признаться, есть доля моей вины — был злополучный факт, когда я ввел критиков в соблазн. Мои комментарии к 'Бесплодной земле'! Вначале я хотел лишь поставить сноски к цитатам, стремясь опровергнуть мнение критиков, находивших в моих ранних стихах плагиат. Но когда пришло время издать 'Бесплодную землю' отдельной книжкой, — ведь первоначально поэма была напечатана в 'Дайл' и 'Крите- рион' без единого комментария, — оказалось, что поэма слишком коротка, и я взялся расширить сноски, чтобы набрать еще несколько страниц печатного текста. В результате комментарии стали примечательной демонстрацией мнимой учености, которая до сих пор является объектом внимания критиков. Я не раз подумывал о том, чтобы снять эти комментарии, но теперь уже от них не избавиться. Они приобрели едва ли не большую популярность, чем сама поэма. Если бы кто-нибудь купил книгу моих стихов и не нашел в ней комментариев к 'Бесплодной земле', он потребовал бы вернуть ему деньги. Но мне кажется, что эти комментарии не нанесли большого вреда другим поэтам: во всяком случае, я не помню, чтобы кто-то из современных хороших поэтов высказался отрицательно о самой практике составления комментариев. (Что касается Марианны Мор, то ее комментарии к стихам всегда уместны, оригинальны, емки, прелестны и не дают никакой пищи исследователям корней). Нет, я раскаиваюсь не в том, что подал дурной пример другим поэтам, а в том, что своими комментариями я разжег ложный интерес у любителей изучать источники. Без сомнений, с моей стороны было справедливым отдать дань трудам Джесси Уэстон; но я сожалею, что заставил стольких охотников пуститься на поиски гадальных карт и Святого Грааля.
Размышляя над попытками понять стихотворение посредством объяснения его генезиса, я набрел на цитату из К.Г. Юнга, которая, как мне показалось, имеет некоторое отношение к этому вопросу. Цитата приведена Фр. Виктором Уайтом в его книге 'Бог и бессознательное'. Фр. Уайт цитирует высказывание Юнга в качестве одного из доказательств существенной разницы между методом Фрейда и методом Юнга:
'Всеми признаваемым фактом, — говорит Юнг, — является то, что любое физическое явление можно рассматривать с механической и энергетической точек зрения. Механическая точка зрения целиком каузальна: рассматриваемое в этом ракурсе, явление представляется следствием какой-то причины… Энергетическая же точка зрения, по существу, самодостаточна: явление прослеживается от следствия к причине на том основании, что энергия составляет почву для любых изменений в явлении…'
Цитата взята из первого эссе в 'Исследованиях по аналитической психологии'. Я добавлю еще одну фразу, не приведенную Фр. Уайтом, с которой начинается следующий абзац: 'Обе точки зрения необходимы для понимания физических явлений'.
Я привожу этот пример просто в качестве содержательной аналогии. Стихотворение можно объяснить посредством изучения его формы и причин, благодаря которым оно появилось; и объяснение это может стать необходимым шагом на пути к пониманию. Но ведь не менее важно понять стихотворение, а в большинстве случаев, должен заметить, еще более важно постараться понять, чем стремится быть поэзия, — постараться уловить, так сказать, ее энтелехию[70] (хотя, признаться, я давно уже разучился уверенно пользоваться подобными терминами).
Опасность чересчур довериться причинному объяснению, пожалуй, сильнее всего в критической биографии, особенно если биограф подменяет знание фактов психологическими построениями о внутреннем опыте писателя. Я не хочу сказать, что личность и частная жизнь умершего поэта — священная почва, куда психолог ни ногой. Ученый волен изучать те области, в которые влечет его любознательность — коль поэт мертв и к ученому не могут предъявить иск о нарушении прав личности. Разумеется, писать биографии нужно. К тому же биограф всегда должен быть немного критиком, обладать вкусом и здравостью суждений, должен, наконец, ценить работу человека, чью биографию он собирается писать. С другой
