я вынуждена буду сделать. Теперь я твоя должница, Володенька, ты молись обо мне, как умеешь, ведь это же не совсем самоубийство, когда я честно приду и расскажу, что это я виновата в болезни, которую привезла с Земли.
Владимир увидел, как по топографической щеке Леи скатилась бусинка почти настоящей слезинки. Володя сейчас был рад тому, как бешено, безудержно ухало в груди его сердце. Ему казалось, что он в самом страшном кошмаре — происходившее с ним было запредельно, недопустимо чудовищным. Этого уж точно нельзя было пережить — этой самой слезинки, которую он не мог вытереть с любимого лица. Однако Володя отчего-то жил. И слушал дальше.
— Милый мой, прости, что я решила обратиться к тебе таким тягостным для тебя способом, — продолжал образ девушки. — Сперва я думала написать тебе записку, но поняла, что хочу, чтобы ты видел меня сейчас. Видишь, какая я отвратительная эгоистка. А все потому, что я правда люблю тебя. Но ты постарайся понять, — говорила голограмма, и голос ее звонко дрожал на грани рыданий, — я просто не могла поступить иначе. Ты же ДОЛЖЕН БЫЛ спасти Лайну? А я ДОЛЖНА сейчас сдаться властям. Ничего не поделаешь, любимый мой, — уже спокойнее, с прежней замогильностью продолжала Лея свое прощальное послание, — прости меня, что я такая, какая я есть. Я не предам тебя, любимый, хотя знаю, что для тебя было бы лучше, если бы я убила тебя или заложила властям. Но я не могу. Если хочешь — может быть, тебе будет проще покончить с собой. Или тоже сдаться властям. Или обидеться на меня, улететь на Землю, Силлур или любой из других миров и найти там не такую эгоистичную идеалистку, как я. Милый, тебе этого, быть может, не понять, но за мною весь мой род, который как минимум последние четыреста лет верой и правдой служил Императору и Империи. Да, я поставила свои представления о чести — что если не сдамся властям, то буду страдать всю жизнь, — выше нашей любви. Поэтому забудь то, о чем я тебя просила раньше, — Лея сумела изобразить на лице отдаленное подобие улыбки, роняя одну за другой голографические слезы, — простить, понять, не помню, что я там наговорила.
Лея пару раз вздохнула, совладала с дыханием и продолжила:
— Так вот, все это забудь. О другом прошу, пожалуйста, попробуй почувствовать себя свободным от нашей любви, от всех детских клятв и взаимных обязательств. Твоя фашистка наплевала тебе в душу — пожалуйста, живи так, как нужно тебе. Если тебе лучше умереть — умри, жить — живи, но, прошу тебя, не привязывайся ко мне, меня нет и быть не может. Тому виной не ты, не я, даже не Зубцов — он молодец, на его месте я вряд ли сумела бы провернуть операцию лучше, профессиональнее, хотя старалась бы, поверь, старалась бы. И не Силлур виноват. Жизнь. Фатум. Судьба. Хочешь — молись, проси у своего бога, чтобы мы встретились ТАМ, но чем быстрее ты примешь, что меня нет, тем будет лучше для нас обоих. Увы, это так.
Лея помолчала немного, лицо ее было каменным и жестким, слезы, которые совершенная техника передавала даже в виде влажных дорожек на лице, были сейчас тут совсем чужими, будто из иной эпохи.
— Но я остаюсь твоим другом, насколько могу, Владимир. Спасибо тебе — мне было с тобой очень хорошо, правда, без натяжек. В стене, там, где лежал розовый обруч, обучивший тебя анданорскому, ты найдешь синий обруч, запертый паролем. Пароль 5-8-0-3 — ты уже знаешь наши символы. Рядом, в коробочке, таблетки, при помощи которых я сделала в отношении тебя эту подлость. Если захочешь улететь — выпей часовую, маленькую таблетку, активируй обруч, и ты будешь знать, как пользоваться космолетом. Если же ты захочешь совсем покинуть этот жестокий мир, где каждый по-своему прав и при этом все приносят друг другу лишь боль, выпей три большие, двенадцатичасовые таблетки, такие, что я дала тебе во второй раз. Смерть будет почти приятной и неотвратимой. Я сдамся властям сегодня вечером, вечером того дня, когда моя кулямба опять зацвела белыми — ты уже, наверное, и сам успел увидеть — цветами. У меня была мысль дождаться момента, когда распустятся бутоны, но ты уже начал возвращаться в сознание, и я подумала, что не имею права рисковать своим подлым, эгоистичным выбором. Ведь каждый в конечном итоге делает то, что считает выгодным для себя. Вот и ты не стесняйся.
Лея ненадолго задумалась, а потом сказала:
— Ну а в дом, где мне было так хорошо с тобой, нагрянут с обыском грядущей ночью. Можешь остаться, но, боюсь, тебя будут пытать или сделают еще что-нибудь очень нехорошее, наподобие хокса. Да, ты, пожалуйста, запомни, запиши пароль для синего обруча — 5-8-0-3, Пять, Восемь, Ноль, Три — это послание уничтожится сразу, как только закончится. Впрочем, я все предусмотрела — после действия таблетки ты запомнишь сказанное мною почти дословно. Прости и за это.
Лея вдруг перевела взгляд в сторону Володи — конечно, случайно, просто тогда она устала смотреть в одну точку. Однако Володя, сам не зная зачем, словно мог предположить, что все это один неимоверный розыгрыш, протянул руку в попытке коснуться Леи. Разумеется, ладонь скользнула сквозь.
— Да, теперь о вчерашнем, — добавила Лея так, будто собиралась сказать о чем-то совсем уже незначительном. — Я дала тебе часовую таблетку и бегом бросилась на тот холм, куда мы с тобой, будто специально, чтоб ветру было удобнее разнести заразу, положили подарок от Зубцова. Мы не оставили его на Земле, не выкинули в космосе — представляешь, какие идиоты — впрочем, что говорить, твой полковник просто переиграл нас обоих. Ну вот, я нашла фрагменты корпуса, телефончик явно разорвало изнутри. Я вернулась домой, и тут в новостях передали, что генетическая структура вируса однозначно выдает его земное происхождение. У меня была мысль, конечно, лизнуть, к примеру, остатки этого «устройства связи», но, знаешь, я все-таки такая трусиха, что для меня это слишком. Когда я явлюсь с повинной, мне, как аристократке, назначат сладкий газ — смерть тихую и почти приятную. А заболеть земной, или стингровой лихорадкой, — для меня уже перебор. Я же говорила тебе уже, что я эгоистка. И потому, кстати, — на лице у Леи вдруг заиграла почти настоящая, почти прежняя улыбка, — я не смогу себе отказать в одной маленькой, предсмертной, можно сказать, радости. АРТА АН АЛОРЭ, мой милый. Вот такая вот я гадость. АРТА АН АЛОРЭ.
И все. Образ Леи исчез, будто это был призрак или галлюцинация. Володя даже не понял, какое устройство его генерировало, где оно, собственно, находилось… Владимир не рыдал сейчас, не крушил все вокруг — он лег на то место, где только что лежало голографическое привидение, и с глупой полуулыбкой не думал ни о чем. У него как-то перегорело, перекипело все. Нечем было больше буянить или плакать. Все ресурсы были истощены, баста. И мыслей тоже не было, одна лишь только начинала вращаться порой, как сверло в зубе: «Но ведь кулямба расцвела розовым… ах, как жаль, что ты не досмотрела, милая Лея, как жаль…» И почти, не дословно, из Андерсена: «В квартирке у бабушки, на подоконнике, розовый куст покрылся алыми цветами, но не было Герды, чтобы, хлопая в ладоши, радоваться ему». И еще, на отвратительный шарманочный мотив: «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин, ах, мой милый Августин, все прошло, все…»
А потом Владимир, не помня себя, бродил по окрестностям и звал Лею, как зовут потерявшегося щенка или кошку.
— Лея! — кричал он, не думая о том, слышат его люди или нет, что они подумают или сделают, услышав его крики. Он даже не заметил толком, встретился ли ему хоть кто-нибудь. Воздух действительно был насыщен пьяным ароматом белых кулямб, распустившихся по окрестностям. Может, еще и от него Володя почти не помнил, где он был в тот день, где пытался отыскать свою несчастную жену. — Лея! — кричал он, даже не задумываясь, что он скажет или сделает, сумей он ее обнаружить. — Лея! — продолжал он звать в пустоту, и голос его сперва охрип и исчез, а потом, словно второе дыхание объявилось какое-то, и он мог опять кричать: — Лея! Лея!! Лея!!!
Потом Володя, под вечер уже, вспомнил, что надо бы ему взять снеголет. Один из дисков, с пультом управления, остался на месте. Владимир подумал вдруг, встав на него, дойдя до шоссе, что Леин снеголет был настроен на следование за ним, и то ли от горя, то ли от наркотического аромата ему представилось, что когда он полетит сейчас, то его подруга прилетит к нему по шоссе, где бы она ни находилась. И он летел сквозь красные, бордовые, кровавые лучи закатного солнца, и ему то и дело мерещилось, что его Лея здесь, рядом, что она передумала, что она кладет свою руку ему на плечо, что она не бросила его таким безнадежно одиноким на чужой ему планете, язык которой он теперь начал понимать и возненавидел его на всю жизнь, потому что урок анданорского он слушал тогда, когда должен был бы уговорить, убедить, избить и связать, опоить, зацеловать свою единственную, ненаглядную, любимую… Лею.
Володя вернулся домой уже утром. Он очень надеялся, что застанет Лею дома. Что она все-таки образумилась, может ли Господь быть таким жестоким, разве может Он допустить, чтобы Лея все-таки содеяна задуманное… Может, стало быть, — на полу валялись вывернутые безжалостным обыском потайные ящички стен; тут явно побывали, но вовсе не Лея. А когда Владимир включил стереовидение — ведь он теперь свободно читал надписи на анданорском, нанесенные на кнопках пульта управления, — то в новостях сказали про изменницу, признавшуюся, что это ее земное Сопротивление обманом вынудило провезти болезнетворный вирус на Анданор. Владимир выключил изображение и часов пять подряд лежал ничком на кровати без движений, без мыслей, без слез и без молитв.
Глава 32
РОЗОВАЯ КУЛЯМБА
Прошла
