настоящей Розе.
Пол тяжело опустился в кресло у кровати и выудил из пачки «Галуаз» последнюю сигарету. Пачку он смял и отбросил, сигарету закурил без всякого наслаждения.
— Только что кончил обход, — сообщил он, не глядя на Розу. Дверь была заперта, и разговор с покойницей доставлял ему известное удовольствие. Таким путем он приводил в порядок собственные мысли. — Давно я не делал обхода. Все в порядке, все тихо. Стены в этом доме что швейцарский сыр.
Он обвел взглядом потолок и стены убогой комнатенки, стараясь совладать с гневом и горем. Наконец он посмотрел ей прямо в лицо.
— В этом гриме у тебя нелепый вид, — сказал он. — Даже не шлюха, а пародия на нее — мамочка славно над тобой поработала. Лже-Офелия, утонувшая в ванне.
Он покачал головой, издав смешок, который прозвучал скорее как стон. Роза выглядела такой спокойной, такой безнадежно мертвой.
— Жаль, сама ты не можешь на себя поглядеть. Уж ты бы посмеялась.
В чем, в чем, а в одном Розе было нельзя отказать — она обладала чувством юмора. Юмора, может быть, искаженного и подчас жестокого, но смеяться она умела. В том, что ее так вырядили, он чувствовал неуважение и фальшь. Пол действительно не мог поручиться, что узнал бы в этой женщине свою жену, столкнись он с нею на улице.
— Ты настоящий шедевр своей мамаши, — горько заметил он, отгоняя рукой сигаретный дым от лица. — Господи, сколько же здесь говенных цветов, дышать нечем.
В волосах у Розы и то были маленькие цветочки. Пол каблуком раздавил сигарету прямо на коврике. Он должен был кое-что высказать Розе, чтобы окончательно не сойти с ума.
— Знаешь, в том фибровом чемодане, что стоял на шкафу, я нашел все твои мелкие памятки — ручки, цепочки для ключей, иностранные монетки, французские «щекоталки», все-все. Даже воротничок священника. Я и не знал, что тебе нравилось хранить все эти мелочи, которые оставляют после себя постояльцы…
Он много чего не знал и никогда не узнает. Это вызывало у него острое чувство несправедливости и безнадежности.
— Да проживи муж хоть двести засранных лет, — сказал он с тоской и злостью, — он все равно не сумеет понять, кто его жена на самом деле. То есть я, может, сумею постигнуть Вселенную, но правду о тебе мне никогда не открыть, никогда. То есть не понять, что же ты, черт возьми, собой представляла.
На миг ему померещилось, что Роза сейчас ответит. Он замер, вслушиваясь в безмерную тишину гостиницы. Глухая ночь царила во всем мире, повсюду. Полу казалось, что во всей Вселенной не спит только он один.
— Помнишь, — спросил он, пытаясь выдавить улыбку, — как я впервые тут появился? Я знал, у меня не выйдет тебя завалить, если только…
Он замолчал, припоминая, как они познакомились пять лет тому назад. Роза держалась так добродетельно, так недоступно, но он сразу усек. Он даже гордился этим, потому что считал, будто и в самом деле завоевал ее, будто они понимали друг друга.
— Что я тогда сказал? Ага, конечно: «Пожалуйста, счет. Я уезжаю». Помнишь?
На этот раз он рассмеялся по-настоящему. Да, Роза купилась на эту уловку, испугалась, что он может ускользнуть от нее, хотя на самом деле никуда он ехать не собирался. Тогда в гостинице было много чище, он помнил, что поэтому и остановил на ней свой выбор. Чудно все это вышло.
Полу вдруг захотелось сделать признание.
— Вчера вечером я вырубил свет из-за твоей матери, так весь дом чуть не спятил. Все твои… твои гости, как ты их называла. Как я понимаю, я тоже к ним отношусь, верно? — Гнев вернулся к нему. — Я тоже к ним отношусь, верно? Все пять лет я был в этой блядской ночлежке больше гостем, чем мужем. Ну, понятно, имел привилегии. А потом, чтобы довести меня до ума, ты оставила мне в наследство Марселя. Дубликат мужа, и комната у него — точная копия нашей.
Пола терзала ревность, самая настоящая ревность — не из-за того, что Роза занималась любовью с Марселем, а потому, что он не знал, как они это делали. Были вещи, на которые он имел право как муж, хотя бы только по определению. Могла бы предупредить его, прежде чем наложила на себя руки, проявить элементарную вежливость. Но в то же время он, разумеется, страшился узнать правду.
— И знаешь что? — продолжал он. — У меня даже не хватило духа спросить у него, трахалась ли ты с ним тем же манером, что и со мной. Для тебя наш брак всегда был всего лишь одиночным окопом. Чтобы выбраться из него, тебе всего и понадобилось, что дешевая бритва да полная ванна крови…
Пол встал, шатаясь. На него накатила волна горя, и бешенства, и безнадежности. Не было у нее права бросить его вот так. Своим уходом она сыграла с ним бесстыжую шутку, и даже хуже.
— Дешевая, проклятая, сраная, пропащая для Господа шлюха! — выплевывал он ругательства, придвинувшись к самой кровати и разметав мимоходом цветы. — Чтоб тебе гнить в аду! Такой грязной бродячей свиньи, как ты, не сыскать в целом свете. А знаешь почему? Потому что ты врала. Ты мне врала, а я уши развешивал. Врала! И знала, что врешь.
Пол сунул руки глубоко в карманы пиджака, вдруг нащупал в одном из них что-то непонятное, медленно извлек маленькую фотографию и повернул к свету. На снимке Жанна демонстрировала в объектив свои голые полные груди. Пол уставился на фото, словно видел Жанну впервые. Она, верно, незаметно подсунула снимок еще в квартире, решил он. Все они одинаковы, сказал он самому себе, разорвал фотографию на мелкие кусочки и разбросал среди цветов. Он должен жить, и этого Роза тоже не понимала или не принимала в расчет.
— Давай, попробуй сказать, что не врала, — произнес он, наклонившись вплотную к Розе и уловив сквозь аромат цветов слабый запах формалина. — Тебе что, нечего сказать? Ничего не можешь придумать? Давай, скажи. Давай, улыбнись, сука ты рваная!
Он впился взглядом в ее губы. Они казались вылепленными из сала.
— Давай, — настаивал он, — скажи мне что-нибудь ласковое. Улыбнись мне и скажи, что я просто не так тебя понял.
На глазах у Пола выступили слезы и покатились по щекам. Он отер лицо тыльной стороной ладони и еще ближе наклонился к Розе. Так легко он от нее не отступится!
— Давай, скажи, хрячья подстилка. Проклятая вонючая хрячья врунья!
Он начал рыдать, сотрясаясь всем телом. Опершись на кресло, он протянул руку и дотронулся до ее лица. Оно было холодное, твердое. Один за другим он принялся вытаскивать цветы у нее из волос и бросать на пол, под ноги.
— Прости, — произнес он, хлюпая носом, — не хочу я этого видеть, всей этой чертовой мазни у тебя на лице. Ты же никогда не красилась всей этой херней…
Как можно осторожнее он отодрал и выбросил накладные ресницы. И все равно Роза выглядела какой- то искусственной и сама на себя непохожей. Пол подошел к раковине, смочил под краном свой носовой платок и начал стирать с лица Розы румяна и пудру.
— И эту помаду я тоже уберу с твоих губ. Прости, но иначе я не могу.
Он отошел и окинул ее взглядом. Его переполняли нежность и жгучее желание объяснить ей свое отчаяние.
— Не знаю, зачем ты это сделала, — начал он. — Я бы так сделал, если б только знал как. Я просто не знаю.
Он замолчал и подумал о самоубийстве. Вероятно, он не из тех, кто кончает с собой, но ведь и Роза была не из них.
— Нужно найти выход, — сказал Пол, обращаясь к самому себе.
Он опустился у кровати на колени, прижался к Розе головой, положил руку ей на тело — и хотел было возобновить разговор, дать выход нахлынувшим чувствам. При жизни он не любил ее так, как в смерти; он не был способен оценить вещь или человека, пока их не терял. Он это знал, но знание не облегчало боли. Даже привычное ощущение бессмысленности существования — и то впервые его подвело.
Кто-то стучался в парадную дверь. Удары отдавались в коридорах гостиницы поступью рока, и ему на мгновение сделалось страшно. Потом зазвенел звонок — ломко, настойчиво.
— Что такое? Ладно, иду, иду, — не то отозвался он, не то пробормотал себе под нос и поднялся,
