ленцой наигранной делают по шагу в нашу сторону.
Вот тогда всё и происходит. Сашок вдруг с такой силой на них громоздкий стол толкает, что вся посуда, как была на столешнице расставлена, точно той же сервировкой на пол и грохается. А дубовый монстр, с полтонны весом, мимоходом сшибает на своём пути тележку с половым и на скорости железнодорожного экспресса врезается стык в стык в противоположный стол. Правда, между столами совершенно случайно два амбала вставших оказываются, им как раз по… Ну, в общем, почти пополам приходится. При этом хруст странный раздаётся, будто скорлупа трещит.
Я и глазом моргнуть не успеваю, как всё заканчивается. Оставшиеся амбалы и привстать не успели, а наши ребята уже рядом. Точнее, Валентин один всё «сработал». Взвился он в воздух со стула что пружина, от первого стола ногой оттолкнулся, а над вторым в полёте шпагат сделал. Аккурат подошвы его кроссовок к мордам амбалов припечатались.
Встаю и я, вилку в руках недоумённо верчу. Вот, а говорили, ежели кто в ступоре окажется, чтобы помог… Как же, успеешь за ними. Обидно, право слово.
Гляжу, все четверо амбалов надолго успокоены. Двое на столе лежат, лапки по нему раскинувши — похоже, теперь у них будут проблемы с воспроизводством. А двое других на стульях развалились, головы запрокинув, как в кабинете у стоматолога. Этим, наверное, придётся из Америки челюсти вставные выписывать. У нас-то хреновые делают…
Слышу, в ногах кто-то ворочается и постанывает. Половой по полу возится, никак на карачки приподняться не может. Носком ноги переворачиваю его навзничь и говорю так это ласково, Сашку подражая:
— Что же это ты, любезный, водочку пить отказался? Нехорошо, милок. Ай, нехорошо!
А сам вилку в руках машинально продолжаю вертеть.
Глядит на меня половой безумными глазами и вдруг вилку замечает.
— Не-ет! — орёт дурным голосом, «ствол» откуда-то выхватывает и без спросу, так, за здорово живёшь, начинает в меня с полутора метров палить.
Я и охнуть не успел. Вижу только вспышки в лицо, да сознание чисто рефлекторно счёт выстрелам ведёт:…пять, шесть…
А затем мрак полный. И тишина. И только откуда-то издалека, словно сквозь вату, Глория Гейнор серафимом заоблачным мне отходную поёт.
11
Прихожу в себя. Нет, вроде жив. И никаких неприятных ощущений, как ежели бы пуля, скажем, в животе или ноздре застряла. Что он, холостыми палил, что ли?
Зрение после выстрелов в лицо восстанавливается, и вижу, что в ногах у меня половой с мордой расквашенной распростёрся, над ним Сашок склонился, руку ушибленную потирает, а рядом с Сашком Женечка и Валентин застыли. И все на меня обалдело смотрят. Понятно, что все — это кроме полового. Куда там с такой мордой что-либо видеть. В лучшем случае — сны, если пульс ещё есть. И тут замечаю, что не на меня ребята смотрят, а куда-то мне за спину.
Оборачиваюсь. Ни-и-фи-га-се-бе! Шесть дырок от пуль в стене аккурат мой силуэт обрисовали. Не знаю, как кому, а мне этот портрет оченно по душе пришёлся. Хоть и в авангардистском стиле, но лучше чем в реалистическом на памятнике на могилке. Да и сам со стороны посмотреть могу…
— Ну, парень, — басит Женечка за спиной, — в рубашке ты родился…
Сашок неожиданно берёт меня за плечи и начинает во все стороны поворачивать да недоверчиво осматривать. Как Тарас Бульба сынка своего.
— Да, везунчик… — недоумённо тянет он. — В таком случае достань-ка нам хозяина бара из-за стойки. Мы своё уже отработали, теперь на тебя в деле посмотрим.
Пожимаю я плечами, вилку, что до сих пор в руках держу, в карман сую и непринуждённой походкой к стойке направляюсь. Понимаю ребят — они с профессионалами привыкли дело иметь, знают, чего от них ожидать можно. А вот когда полный профан, в штаны наложивший, за стойкой с «дурой» в руках притаился — его действия непредсказуемы. Как в случае с половым, например.
Подхожу я точно по центру стойки и через неё перевешиваюсь. Действительно, бармен по полу распластался, затравленно на проход за стойку вызверился и туда же из «дуры» целится. А «ствол» так в руке пляшет, что выстрели он, скорее попал бы в меня, сбоку стоящего, чем в того, кто в проходе бы нарисовался.
— Ку-ку! — говорю ему сверху, словно с бабой заигрываю.
А бармен точно баба — его тут же кондрашка хватает. «Ствол» из руки выпадает, а сам он в прострации застывает. Похоже, второй раз обделался. Или третий? Впрочем, он и сам, наверное, со счёта сбился.
Нагибаюсь ещё больше, цепляю его двумя пальцами за ноздри, как крючком рыболовным, и начинаю из-за стойки выуживать. Идёт он плавно, что лещ полусонный со дна, даже не трепыхается.
— Пожалуйста! — говорю Сашку, когда бармен уже о стойку ручками опирается.
Выдёргиваю пальцы из ноздрей — все в крови и соплях. Порвал я ему таки ноздри. Вынимаю из нагрудного кармашка бармена платок белоснежный и брезгливо руки вытираю. Хочу потом назад платок в карман бармену засунуть, но вижу на материи свои отпечатки пальцев чёткие. Не-ет, шалишь, «пальчики» здесь оставлять не следует.
Сашок подходит ближе, губу нижнюю копылит, видя, как у хозяина бара юшка кровавая по бороде течёт.
— Живи пока, — бесстрастно говорит он бармену, но от его тона сухого могильным холодом веет. — Но завтра к полудню чтобы был у меня с «двойным» налогом. За работу, сам понимаешь, платить надо. Видишь, — кивает в сторону амбалов бесчувственных, — от кого мы тебя уберегли.
Затем разворачивается и к выходу идёт. Но по пути нагибается и штоф «Адмиралтейской» с пола поднимает. Ишь ты, вся посуда вдребезги, а полуторалитровой бутыли хоть бы хны.
— «Пальчики» свои убрать не забудьте, — бросает нам на ходу Сашок.
Ну вот, я думал, он штоф подобрал, чтобы после «работы» с горла хлебнуть, а он просто об отпечатках своих позаботился.
Сую платок в карман и чувствую там вилку. Что ж, и я о своих «пальчиках», пусть и машинально, но побеспокоился.
Мандраж у Олежки уже прошёл, и теперь он ведёт машину плавно, спокойно, уверенно. Но, что удивительно, едем молча, и атмосфера в салоне какая-то хмурая. Будто это не мы амбалов в «Незабудке» приголубили, а они нас отметелили. А у меня, как назло, настроение выше крыши. И в голове всё та мелодия классная крутится, что наши «пляски» в баре сопровождала. Правда, Глория Гейнор почему-то по-русски мурлычет: «…не забуду «Незабудку»…
— А что, ребята, — говорю я этак приподнято, чтоб, значит, их как-то растормошить, — не обмыть ли нам моё «крещение»? С меня, как ведётся, магарыч!
— У нас не принято, — спокойно осаживает меня Сашок, но затем поворачивается ко мне и понимающе в глаза смотрит. — Впрочем, тебе сейчас можно. Держи трофей, — протягивает штоф.
Беру я бутыль, но почему-то с горла в компании трезвенников пить не хочется. И от этого настроение моё радужное сразу вдруг пшиковым делается.
— Тебя, Борис, куда подбросить? — уважительно спрашивает Олежка. — К кабаку какому?
Подумал я немного, но мысли уже всё больше невесёлые. Схлынуло возбуждение, апатия серая душу заполонила. И в кабак не тянет — что там одному делать? В одиночку нажираться да тоску нагонять лучше дома.
— Нет уж, — отвечаю Олежке и вздыхаю тяжко. — Давай домой…
