12
Открываю дверь, а в квартире темно, гарью сильно пахнет, и Пупсик меня не встречает. Прохожу в комнату, включаю свет. Лежит мой ангел-хранитель на диване скукожившись, во сне постанывает. А через всю стену над ним широкая обугленная полоса на обоях протянулась, словно кто из огнемёта палил.
Сел я в кресло, на Пупсика уставился. Эх, пацан, пацан, знал бы, чем помочь, чтобы боль твою снять, в лепёшку бы расшибся, но сделал. Жизнь наша хреновая так уж устроена — когда одному хорошо, другой от этого загибается…
И так мне жалко Пупсика стало, что слезу вышибло. Поднимаю руку, глаза мокрые вытереть, а в ней штоф «Адмиралтейской» зажат. Моб твою ять! — взрывается во мне всё, и такая ярость страшная непонятно почему охватывает, что я штоф в полосу обугленную чуть было не запускаю. Доколе эти барабашки чёртовы моего парня мучить будут?!
Но не швырнул я штоф. Остыл также быстро, как и вскипел. Встал, свет в комнате погасил и на кухню поплёлся. Налил водки стаканяру полную, нашёл в холодильнике банку с пикулями, открыл. Затем хряпнул водку одним махом, рукавом занюхал, а вот закусывать не стал. Почувствовал — не пойдут в меня огурчики заморские. Махнул я тогда на всё рукой и пошёл спать.
Просыпаюсь я утром, слышу, Пупсик на кухне посудой тарахтит. А мне как-то не по себе. Не потому, что с похмелуги, а вот что-то меня гложет, и дискомфорт в душе непонятный. Хочется одеться сейчас тихонько да на улицу быстренько шмыгнуть, чтобы с Пупсиком глазами не встречаться. Стыдно мне перед ним, что ли?
Однако взял я таки себя в руки и в ванную комнату поплёлся. Глянул в зеркало — батюшки-светы, глаза, что у быка, красные, а вся морда в точках пороховой гари. Почти в упор в меня половой стрелял — всю красоту мужскую попортил. Побрился, умылся, но гарь до конца отмыть не сумел. Хотел уже пемзой содрать, однако представил, какая морда будет, пятнами красными, и рукой махнул. Пусть думают, угри у меня. Авось само сойдёт.
Оделся, на кухню захожу. На столе завтрак мой фирменный да всенепременный дожидается: чашка кофе и яичница. А Пупсик на табурете сидит, бледный весь, дрожит, двумя руками в стакан с молоком вцепился.
— Утро доб… — срывается у меня с языка, но я его сразу прикусываю. Кому оно и доброе, а Пупсику вряд ли.
— Извини, — говорю, а сам глаза в сторону отвожу, — досталось тебе вчера из-за меня…
— Нич-чего, — шепчет Пупсик, стакан к губам подносит и начинает молоко маленькими глоточками пить. И слышу я, как зубы его мелко-мелко так по стеклу стучат.
Сажусь за стол, ковыряюсь вилкой в яичнице и на него стараюсь не смотреть. Век воли не видать — стыдно.
— В-всё б-бы норм-мально б-было, — трясёт Пупсика лихорадка, — н-но л-лекарст-тва конч- чились…
Тут я вилку роняю и на него обалдело смотрю.
— Так что же ты мне не сказал?! — ору.
— Я г-говорил… — обиженно оправдывается он и вдруг начинает тихонько плакать.
— Ах!.. — чуть не вырывается из меня мат трёхэтажный, но я вовремя его задавливаю. Пацан ещё на свой адрес примет.
— Погоди, это я виноват, — каюсь перед ним. — Сейчас всё будет.
Вскакиваю из-за стола что ошпаренный и в комнату залетаю. К счастью, рецепты, что лечила нацарапал, на столе так и лежат, никто их не трогал. Хватаю бумажки драгоценные и на всех парах из квартиры выметаюсь.
Провизорша в аптеке меня с пониманием встретила. Учреждение такое, что мужиков запыхавшихся и не в себе здесь нормально принимают. Впрочем, это было только вначале.
— Всего по десять! — бросаю перед ней рецепты.
Она и ухом не ведёт от такого оптового заказа, но на всякий случай рецепты внимательно читает — уж не наркотики ли там, если так много заказывают? По выражению лица вижу, что нет. Просмотрела она все рецепты и к первому возвращается.
— Десять ампул? — переспрашивает.
— Нет, упаковок!
Вот тут-то морда у неё и вытягивается. Будто я ведро касторки покупаю.
— А вы не ошиблись? — осторожно намекает она на мой вид запыхавшийся.
— Ошибся, — соглашаюсь я и дух перевожу. — По двадцать. Каждого. Наименования.
Наверное, у меня на морде было написано нечто более чем «не в себе», поскольку безропотно провизорша мне всё отпустила. Три пакета громадных получилось.
Припёр я лекарства домой, пакеты на стол в кухне взгромоздил. И Пупсик тут же — вот уж, действительно, что наркоман, — буквально в них закопался. Ампул пять обезболивающего сразу принял и бутылку успокоительного высосал.
К мази, правда, не притронулся. Здесь я, пожалуй, маху в угаре дал. На фига я её столько накупил, если он мазью всего раза два и пользовался, и с кожей у него теперь всё в порядке?
Наконец отвалил Пупсик от пакетов, что алкаш, на похмелугу стаканяру опроставший. Порозовел, посвежел, дрожь в руках куда девалась.
— Спасибо вам большое, Борис Макарович, — лепечет.
— Да чего там… — деланно машу рукой, но чувствую вдруг, что-то в горле скребёт. Этого мне только не хватало! Может, ещё и слезу пустить? Напускаю на себя вид озабоченный и на часы смотрю.
— Ого! — восклицаю. — Пора на работу, а то опоздаю.
И хоть знаю, что и Пупсик знает — какая там «работа», а сегодня, тем более, и «опоздание», — но что-то мне ему ведь НАДО сказать, чтобы слинять отсюда и нюни не распустить?!
— А завтрак? — пытается остановить меня Пупсик. — Я сейчас разогрею!
— Некогда, — машу рукой. — Найду, где перекусить. Бывай. Думаю, сегодня я тебе хлопот не доставлю.
И скоренько-скоренько выметаюсь.
Выхожу из подъезда, и настроение у меня — лучезарное. Уж и не знаю, то ли оттого, что помог пацану своему, то ли он меня своей экстрасенсорикой до поросячьего визга накачал.
Гляжу, а мою машину какой-то мужик, донельзя толстозадый да плешивый, тряпкой обстоятельно елозит. Подхожу ближе и узнаю. Профессор наук каких-то космических, лауреат чего-то там. Помню, я в детстве пацаном во дворе бегал, так коробочку свою во всю ширь разевал, когда его на «Волге» чёрной к подъезду подвозили, а он важно, ни на кого внимания не обращая, из машины выбирался и шествовал к себе домой. Лощёный тогда был весь из себя. А сейчас от лоска былого разве что лысина блестящая осталась.
Может, я ошибся, и он свою машину моет? Смотрю на номера — да нет, моя. И тогда я просекаю ситуацию. Не кормят сейчас бляхи лауреатские, а счета в швейцарском банке при совке не положено было иметь. Так что на мели мой профессор.
— А Сэмэн где? — спрашиваю.
Профессор спину кряхтя разгибает, ко мне поворачивается.
— Здравствуйте, сосед, — говорит и улыбку подобострастную пытается на лице состроить. — Приболел Сёмка, сынок мой. Вот я и решил вместо него…
Смотрит он на меня сквозь очки с толстенными линзами и моргает часто. А очкам этим лет-лет — позолота с оправы пооблезла, левая дужка резинкой от трусов примотана, одно стекло треснуло.
Ох, и здоров ты заливать, дядя, думаю себе, видя, как он с ноги на ногу конфузливо переминается и тряпку в руках мнёт. Но вслух не говорю. В конце концов это их семейное дело.
— Пусть выздоравливает ваш Сёмка, — желаю я, сую в руку профессора пару баксов и сажусь за руль.
Во, время пошло! Рэкет везде, даже на семейном поприще. Небось папаша сынка дома запер, чтобы самому копейку урвать. Где ещё такое в мире есть или было? Это наше только, чисто расейское. И история
