мужьях, их увлечениях, кулинарных пристрастиях, потчуя отставника изысканными блюдами. Через месяц, когда бывший полицейский узнает всю подноготную «подследственной», он предлагает ей… руку и сердце. Он тоже не против умереть от ожирения этого органа.
И опять я позавидовал Нюре с Валерой. Хорошо, когда твое настоящее и будущее предопределено и нравится так жить. Тогда и умирать не страшно. С другой стороны, чем такая жизнь лучше жизни кота Пацана?
Подошел Валера, расстелил салфетку, положил нож, вилку, налил кофе. Затем за стойку вплыла Нюра с подносом в руках и поставила передо мной тарелку с яичницей.
— Ну, как? — спросила она..
— Нюрочка, дорогая, я еще не попробовал!
— Я спрашиваю, оформлена как? — обиделась она. Яичница исходила жиром и паром. Кусочки бекона, колечки полупрожаренного лука, дольки помидоров были разложены в запекшей их яичнице с тщательностью мастера мозаичных панно.
— Бесподобно! — заверил я, взял в руки нож, отрезал кусочек и отправил в рот.
— А на вкус?
Я замычал и восхищенно замотал головой.
— Ясык поготил…
— Опять ты со своими шуточками…
Нюра не обиделась, села напротив и, как в былые времена, стала смотреть на меня. Валера деликатно отошел в сторону.
— Когда ты уже определишься… — с долей упрека проговорила Нюра.
— Это в смысле семейной жизни? — парировал я.
— Ты сам понимаешь… — покачала она головой. — Просто в жизни.
Я отхлебнул кофе.
— Рекомендую в следующий раз, когда будете готовить кофе, добавить корицы на кончике ножа, — сказал я, раскрывая секрет приготовления напитка Бескровного. — Бесподобно получится.
— У нас, кроме тебя, натуральный кофе никто не пьет. Это последний.
— Я закажу банку зерен на всякий случай, пообещал Валера. — В следующий раз приготовлю с корицей.
— Вот спасибо, уважили! — воскликнул я, хотя был уверен, что больше никогда здесь не появлюсь. Даже если очень захочу, ничего у меня де получится.
— Пора остепениться и выбрать свой путь, — вновь вернулась к незаконченному разговору Нюра.
— Это какой же путь и какой выбор? — все-таки не выдержал я, вступив в разговор. — Те, кто вне купола, погибнут в ядерной катастрофе, а те, кто внутри, выродятся. Ваш выбор равносилен предложению, которое сделали бы приговоренному к смерти, — хочешь, вот перед тобой электрический стул, а не хочешь — газовая камера. А третьего, жизнеутверждающего, варианта нет?
— Жизнь можно рассматривать как промежуток между небытием, — вмешался в разговор Валера. Он подошел и сел рядом. — Выходим из мрака и уходим во мрак. И нужно принимать это спокойно. Как люди смертны, так смертны и цивилизации. В данном случае мы имеем возможность продлить существование человеческой цивилизации. Без нас она бы просуществовала максимум лет двадцать, а с нами — несколько тысяч. Вот и все. Выбирай.
«А эго тем временем продолжат экспансию в каком-нибудь другом мире», — хотел сказать я, но не сказал. У меня появился третий вариант пути, правда, не имеющий ничего общего с жизнеутверждающим, однако и о нем я говорить не собирался. Это был мой личный путь, и он уводил меня далеко от двух вариантов судьбы человеческой цивилизации. Надеюсь, пока.
Я молча доел яичницу, выпил кофе, вытер губы салфеткой.
— Спасибо, было очень вкусно, — поблагодарил и встал.
Двое «новообращенных», согласных, как герой рассказа Агаты Кристи, умереть в сытом довольстве, смотрели на меня и ждали ответа. И не было в их глазах жалости.
— Прощайте, — сказал я и направился к выходу.
И это было самым лучшим ответом, который я мог придумать.
Во дворе накрапывал мелкий розовый дождь. Я набросил на голову капюшон, прошагал к стопоходу, забрался внутрь и тронулся с места.
Как я ни ершился, но Нюра была права — нужно определяться. Пора от голословных заявлений самому себе переходить к действиям. Мне не нравилась человеческая цивилизация за стеной купола, но зла я ей не желал. Мне нравилось общество «новообращенных самаритян» под куполом, но я не верил эго. Я не собирался взрывать энергостанцию, тем более что после попытки Тонкэ меня к ней и близко не подпустят. Я собирался разобраться. Но сделать это намерен был сам, без навязчивой подсказки «новообращенных самаритян» и невзирая на доводы диссидента-террориста. Не верил я ни посулам, ни обещаниям, ни клятвенным заверениям. А угроз Ремишевского не принимал. Подспудно я ощущал, что эго не против того, чтобы предоставить мне возможность побывать в их мирах, но было одно препятствие — Ремишевский. Сотворенный по образу и подобию человека, с человеческой психологией, он ревностно защищал интересы эго и категорически не желал посвящать меня во все тонкости экспансии.
Но я в своем стремлении был непреклонен. Об одном только жалел, что не попрощался с Бескровным, а позвонить на дачу не мог. Не догадался писатель при проектировании особняка провести телефонную связь, а сотового телефона у него не было.
Черепашьим шагом из-за скудного энергоснабжения стопоход пересек город и выбрался на дорогу, ведущую к Щегловскому косогору. Издали заштрихованное мелкой моросью дождя кладбище выглядело старым и заброшенным, каким вскоре ему и предстоит стать — ближайшие похороны состоятся лет этак через семьсот-восемьсот.
Не став огибать косогор по серпантину, я пустил машину напрямик, как совсем недавно это сделал Ремишевский, догоняя мои «Жигули». Но лихо, как было у Ремишевского, не получилось — на малом энергоснабжении стопоход взбирался натужно, оскальзываясь на раскисшей глине, и меня немилосердно болтало в салоне.
Наконец машина выбралась по склону косогора на грунтовую дорогу, и я увидел у второй высоковольтной опоры, напротив захоронения Мамонта Марка Мироновича, стоящий стопоход. Меня ждали, и я знал — кто.
Подъехав поближе, я остановился и выбрался под дождь. Дверца второго стопохода открылась, и на раскисшую землю спрыгнул Ремишевский.
Наши взгляды встретились, и мы долго непримиримо смотрели друг другу в глаза. Отступать я не собирался..
— Возвращайся в особняк и носа оттуда не показывай, — процедил Ремишевский.
— Нет, — упрямо покачал я головой.
— Что ж, ты сам выбрал…
Он вскинул руку, и сгусток раскаленной плазмы устремился ко мне. Прыгнув в сторону, я кубарем перекатился по мокрой траве, вскочил на ноги… Но второго выстрела не последовало.
— Это последнее предупреждение, — сказал Ремишевский. — Если ты не уберешься, буду стрелять очередями на поражение.
— Напрасно ты так, — покачал я головой. — Американской дуэли не будет.
— А что будет? — ухмыльнулся Ремишевский.
Я посмотрел ему в глаза, и ухмылка сползла с лица Ремишевского. Но выстрелить он не успел.
— Будет Аутонпец!
Ремишевский застыл, словно в детской игре «Замри!», а затем медленно завалился на спину. Как деревянная статуя, не сгибаясь.
Я подошел к нему, посмотрел на распростертое тело. Широко раскинув руки, Ремишевский навзничь лежал на траве и остановившимся взглядом смотрел в низкое серое небо. Мелкая морось дождя била по стеклянным глазам, скапливалась водой в глазницах и стекала по щекам, будто мертвый плакал. Но я не испытывал сожаления. Передо мной лежал мертвый биоробот с жестко заданной программой. Биоробот с человеческим телом и человеческой психологией, которому так и не довелось стать человеком, как это
