микрофонов.
Его мысли вернулись к событиям трехдневной давности, к одной из его маленьких сучек, как он мысленно их называл. Была она третья или четвертая по счету. Да, четвертая. С узким маленьким задиком и большими тугими грудями. Первые три выполнили Кое-какие из его причуд. Признали его полную власть над ними. А как они хныкали и канючили. Одна даже детским голосом звала мамочку и папочку. Но не четвертая. Эта сучка зазнайка плюнула на него. Подумать только, плюнула на него. Она так и осталась несломленной до самого конца; а он нарочно старался продлить ее конец, чтобы дать наглядный урок той, что была еще жива: эта безропотно выполняла все его прихоти. Куда приятнее, когда одна из них наблюдает, что делают с другой. В глазах — дикий ужас, ведь она знает, что будет следующей. Каждый вопль той, которую он обрабатывает, многократным эхом отзывается в душе другой. Это было нововведение, которое безгранично усиливало наслаждение.
Но больше он не может позволить себе такой роскоши. Оставлять одну живой, пока подыскиваешь другую, — слишком опасно. Последняя чуть не удрала. Дозировка оказалась слишком маленькой. Если бы он не забыл что-то в доме и не вернулся через двадцать минут после отъезда, она бы развязала веревки и удрала.
Закурив сигарету, он замурлыкал другую мелодию. Его мысли унеслись далеко в прошлое. В маленький городок, в тридцати километрах севернее Москвы, где все это началось, достаточно просто. В свои одиннадцать лет он был очень наблюдательным. Старался как можно быстрее сделать уроки и ждал, пока мать уйдет в ночную смену на свой тракторный завод, заперев его в комнате. Время приходилось рассчитывать очень точно. Самое начало сумерек. Местные жители еще не задернули шторы. Больше всего он любил зимние месяцы с их ранними вечерами.
Он бродил по задворкам одноэтажных домишек по соседству, пока не замечал освещенное окно и не подкрадывался к нему, чтобы понаблюдать за теми, кто внутри. Вначале его волновали даже простейшие веши. Он смотрел, как горько плачет старуха, сидя при свете свечи за кухонным столом, и поедает свой жидкий картофельный суп с черным хлебом. Глядя, как ужинает целая семья, он пытался угадать, о чем они говорят, почему смеются. По временам он как бы со стороны чувствовал тепло материнских объятий, заботливость, с которой его мать подтыкала одеяло и простыни, прежде чем погасить свет. Он раздумывал над тем, как хорошо было бы иметь отца, даже такого, который шлепал бы его, как их дальний сосед — своих детей. Но и его мать не скупилась на наказания. Стоило ему ослушаться, как она хваталась за старый кожаный ремень.
В конце концов у него даже выработался определенный маршрут. К такому-то дому он подходил в такое-то время, не позже и не раньше. От увиденного захватывало дух, многое буквально зачаровывало, и он рисковал обморозиться в суровые русские зимы. Сидя за туалетным столиком, женщина каждый вечер расчесывала свои длинные роскошные волосы; на ней был полураспахнутый ночной халат, и это позволяло видеть большие груди. Девочка лет четырнадцати купалась вместе со своим отцом, они ласкали друг друга. Здоровенный, с крепкими мускулами мужчина колотил жену, когда занимался с ней сексом. Иногда кусал ее. Когда он засыпал, женщина подходила к окну и подолгу смотрела в ночной мрак.
Когда ему исполнилось четырнадцать, наблюдение перестало его удовлетворять. Глубоко в душе он чувствовал какое-то непонятное томление. Однажды жарким летним вечером в густой роще на берегу реки, протекающей в окрестностях города, он встретил ту самую девочку, которая купалась вместе с отцом. Она была одна, он подошел к ней и стал ласкать, так же, как ее отец. Она дала ему пощечину. Он ответил еще более сильной пощечиной, и она заплакала. Он раздел ее; она не сопротивлялась и выполнила все его желания. Он и сам не знал, почему ее задушил и почему три дня кряду возвращался туда, где спрятал ее тело, и подолгу сидел там. И его удивило, как мало говорили об исчезновении девочки. Через шесть месяцев ее останки обнаружил какой-то мужчина, гулявший с собакой. Но и тогда не возникло почти никаких разговоров. В «пролетарском раю», каким был СССР, подобные преступления просто не могли происходить, и, следовательно, о них никогда не писали в полностью контролируемой властями прессе. Местные отделения милиции не сообщались между собой, и только те, кто жил в городке, слышали об убийстве, но говорили о нем шепотом.
В пятнадцать лет ему подарили на день рождения подержанный велосипед, и это сразу раздвинуло границы его возможностей. Теперь по вечерам он ездил в ближайшие городки и деревни, где выбирал своих жертв, а затем преследовал их. Он изнасиловал и убил еще двух девочек, прежде чем его превосходные школьные отметки обратили на себя внимание местного сотрудника КГБ, который отправил его в спецшколу своего ведомства. Через три года он вновь изнасиловал и убил двух женщин, живших по соседству со школой КГБ. К двадцати годам он пристрастился пытать и калечить своих жертв и, стараясь продлить наслаждение, постоянно совершенствовал свои приемы. Теперь он выбирал только проституток, зная, что никто не будет серьезно расследовать их смерть, ибо их профессия сопряжена с риском для жизни. Но скоро они надоели ему, поскольку были слишком грубы и вульгарны и часто сопротивлялись до самого конца, отказываясь подчиниться его воле.
Пройдя полное обучение и став разведчиком, Малик приобрел также большой опыт в преследовании и похищении своих жертв и в сокрытии всех вещественных доказательств, которые могли бы его обличить. Вот тогда он и начал выбирать женщин только того типа, который более всего его возбуждал. Он хорошо помнил всех своих жертв. А жертвы были везде, где он побывал: в Дрездене, Лейпциге, Берлине, Нью- Йорке, Москве, Киеве, Ленинграде, и вот теперь в Шарлоттсвиле. Тридцать шесть с тех пор, как он оставил свой родной городок. Он все еще помнил их лица, мог точно сказать, что делал с каждой из них и где спрятал их тела.
Постепенно поток воспоминаний иссяк, и он стал подумывать, не посмотреть ли ему свои видеокассеты. Но надо было приготовиться к завтрашнему дню. Он взглянул на часы. Было два часа ночи. Время отправиться на разведку, в последний раз проделать свой маршрут. Завтра, в это же самое время...
— Пора выходить на сцену, мои маленькие сучки, — произнес он вслух. — Пора на сцену!
Глава 9
Громкий, все усиливающийся звук зуммера заполнил собой весь черный четырехдверный седан. Человек, сидевший на переднем пассажирском сиденье, — а именно он определял маршрут следования, — посмотрел на шкалу прибора, смонтированного под торпедо. Стрелка быстро приближалась к предельному уровню.
Сигнал поступал от передатчика, прикрепленного с помощью магнита к автомобилю, за которым они следовали с тех самых пор, как сорок пять минут назад он выехал из Льюисбурга, штат Пенсильвания. Передатчик размером с обычную колоду карт имел дальность действия в пять миль, что позволяло им выдерживать хорошую дистанцию между собой и преследуемой машиной. Усиление и учащение сигнала означало, что они быстро к ней приближаются. Через несколько минут сигнал стал непрерывным, и на жидкокристаллическом дисплее можно было определить, что машина остановилась.
— Сделай эту чертову штуку потише, — сказал водитель, когда звук зуммера стал невыносимо громким.
— Он остановился, — сказал человек, который сидел рядом, и поворотом ручки убавил громкость. — Приблизительно в миле от нас, справа от дороги.
Глаза водителя вернулись к дороге, выбирая место для остановки. Через долю секунды, когда они проезжали мимо заправочной станции, он бухнул кулаком по рулю.
— Сказал тоже, через милю, дубина. Да вот он стоит.
У багажника серого форда «таурус» стоял Майк Калли. Попивая пепси, он заправлял бак.
— На что ему бензин? Ведь он проехал только пятьдесят миль.
— У меня ушло три четверти бака, пока мы ехали от Александрии.
— Говорил тебе, чтобы заправил эту тачку, прежде чем поставить ее у тюрьмы, — сказал водитель.
— В час ночи в этом чертовом городишке, где мы остановились, не работала ни одна заправочная. Какого черта мне было делать, перелить свой, что ли?
— Господи, только бы он нас не заметил.
— Может, и заметил. Остановись где-нибудь впереди. Мы подождем, пока он проедет.
Через десять минут Калли проехал мимо них. От него не ускользнуло ни то, что, проезжая мимо
