буквы прыгали, мельтешили разноцветными букашками, слипаясь, разрастаясь, меняя цвет и друг друга. Впрочем, после некоторого наблюдения ему удалось выделить игровую компоненту работы Ткачика. Под черной строчкой вверху дисплея появлялась синяя, которую Ткачик, вероятно изменением смыслового содержания, должен был перевести в желтый цвет. Когда это удавалось, желтый текст прыгал влево, образуя столбец, а рядом возникал еще один или несколько синих столбцов, требующих той же операции. Дальнейшая «игра» с синими столбцами текста требовала более аккуратной работы, поскольку желтый столбец иногда начинал наливаться зеленью, стремясь изменить цвет, и тогда приходилось возвращаться на несколько ходов назад. Столбцы множились в непонятной прогрессии — иногда возникало пять-шесть синих, иногда только один, текст мельчал, чуть ли не до микроскопического, — но по мере успешного продвижения работы верхняя черная строчка постепенно, словно накаляясь, краснела, а когда весь дисплей оказывался заполненный желтыми столбцами, над уже алой верхней строкой возникал мигающий восклицательный знак. Затем изображение исчезало, и возникала новая черная строка с пустым экраном под ней.
Наконец, после очередной успешной операции на дисплее вспыхнула надпись: «КОНЕЦ РАБОТЫ», и Ткачик облегченно откинулся на спинку кресла.
— Как самочувствие пикьюфи? — спросил он, включая речевую характеристику.
— Практически полная прострация с гаснущими следами возбуждения, вызванного предшоковым психологическим состоянием во время утреннего контакта. Рекомендуется в ближайшие пять-семь часов в контакт не вступать.
— Он не голоден?
Вариатор помедлил с ответом, затем сказал:
— Нет. Его энергетический запас на уровне полутора-двух суток.
— Энергетический запас! — фыркнул Ткачик. — Кто в тебя только вкладывал основы биологии! Хорошо, Пусть сидит здесь до вечера. Ему ведь все равно, где находиться, если есть не хочет. Все, сеанс окончен. Спасибо.
Дисплей вариатора погас, и Ткачик развернулся вместе с креслом к гостям.
— Привет! — небрежно махнул он рукой. Его лицо прямо-таки излучало удовлетворение от успешно проведенной работы. — С чем пожаловали?
— Привет, — снова поздоровался Берзен, а Волошин кивнул. — Что это ты моделировал?
Видно, он разобрался в игрографической беседе Ткачика с вариатором.
— Что? — переспросил Ткачик и, бросив быстрый взгляд на Волошина, выразительно посмотрел на Берзена. Берзен усмехнулся.
— Карой, я ведь тебе еще вчера сказал; что сегодня с «тайнами мадридского двора» будет покончено.
— Вот и славненько, — раскрепощенно выдохнул Ткачик. — А то чувствуешь себя… Ну, да ладно. Мы прогоняли с вариатором программу вечернего контакта с аборигеном. Ты же знаешь, что прямой контакт с ним в особых условиях почти не дает результатов. Эховое сознание практически полностью забивается основным, несмотря на все наши попытки экранировать его. Поэтому мы решили провести сеанс на скорости функционирования эхового. сознания. А поскольку на такой скорости с ним может работать только вариатор, мы и попытались составить приблизительный каркас беседы по интересующему нас кругу вопросов. Хотя, конечно, всех поворотов беседы мы, естественно, предусмотреть не могли — нам еще не приходилось вступать в контакт с рафинированным эховым сознанием.
— Поприсутствовать можно? — поинтересовался Волошин.
— А почему нет? — пожал плечами Ткачик. — Впрочем, сегодня вечером вам вряд ли будет интересно. Контакт-то прямой, от силы две-три минуты на запредельной для нас скорости — если вы помните, функционирование эхового сознания пикьюфи почти на два порядка выше обычного.
— А как вы вообще вышли на эховое сознание? Ткачик хмыкнул и смущенно улыбнулся.
— О! Это уже «тайны мадридского двора».
Шпилька явно предназначалась начальнику станции, но Берзен не отреагировал. Он скучающе качал ногой и с постным выражением лица смотрел сквозь матовый экран на неподвижную фигуру аборигена.
— Совершенно случайно, — продолжил Ткачик. — На Нирване практически нет свободной воды: я имею в виду не только открытые водоемы, но и атмосферные осадки. В самых благоприятных условиях: при наиболее низкой ночной температуре — влажность воздуха не превышает шестидесяти процентов. То есть для того чтобы достичь точки росы, температура воздуха должна понизиться еще градусов так на двадцать пять — тридцать…
— Точка росы — это температура, при которой атмосферная влага начинает конденсироваться, — бесстрастно заметил Берзен. Все же шпилька Ткачика не прошла мимо цели. Похоже, пикетирование было основой всех разговоров между ними.
Ткачик было осекся, но тут же расплылся в улыбке.
— Простите, — извинился он, всеми силами стараясь подавить улыбку. — Я все забываю, что наш гость гуманитарий, а не естественник… Постараюсь учесть. Так вот, борьба за влагу как в растительном, так и в животном мире идет весьма ожесточенная. Она основа жизни на планете. Если на Земле, как полагают, появление разумной жизни обусловили сезонные изменения, заставившие homo работать, чтобы обеспечить себя на зиму пищей и теплой одеждой, то на Нирване, вероятно, таким фактором для Postquasifungi послужила вода. С год назад наш экзомиколог Томановски — вас, кстати, вчера с ней знакомили — начала серию экспериментов по введению избыточных порций воды вначале в растительные, а затем и в животные формы нирванских организмов. Результаты оказались обескураживающими. У растительных форм буквально через несколько минут начинался активный рост клеточной структуры, почти на порядок превышающий рост клеток земных мицетов, который продолжался до установления прежнего баланса воды на единицу массы псевдомицета. Что же касается животных форм, то при введении дозы они вначале впадали в ступор до полного перераспределения воды в организме, а затем наступал резкий переход из каталептического состояния в усиленно функциональное. То есть организм функционировал гораздо быстрее, чем обычно. По образному сравнению одного из ученых, — здесь Ткачик недвусмысленно посмотрел в сторону Берзена, — вода для растительной жизни Нирваны является катализатором наращения массы, а для животной — энергии.
— Нечто вроде наркотика, — полуутвердительно вставил Волошин.
Ткачик удивленно вскинул брови, но затем все же кивнул.
— Да, вы правы. Именно наркотика, но и именно нечто, поскольку не уверен, что процедуру дыхания больного человека чистым кислородом можно считать введением наркотика. Но, раз уж зашла речь о недоверии к чистоте наших действий, я вынужден разъяснить суть метаболизма нирванских организмов. — Ткачик бросил взгляд на Берзена и опять не удержался, чтобы не съязвить: — Постараюсь попроще. Кровь пикьюфи, будем называть ее так, представляет собой вязкую коллоидную субстанцию, биохимические процессы в которой чрезвычайно замедлены. А разбавление ее водой способствует ускорению биохимических реакций. При этом, правда, следует не переборщить дозировку, иначе может нарушиться последовательность биохимических процессов: они начнут пересекаться, последующие обгонять предыдущие, наступит разбалансировка метаболизма, хаос в сигналах нервной системы — проще говоря, опьянение, аналогичное введению человеку избыточных порций кислорода или спирта.
— Существуют ли остаточные явления после окончания действия избыточной воды? — На этот раз Волошин задал более осторожный вопрос.
— Да, — вновь подтвердил Ткачик. — Наблюдается эмоциональный упадок, сила которого пропорциональна величине вводимой дозы. Но при наших дозах аквасиндром пикьюфи, как мы его называем, весьма незначителен. Естественно, что все факторы воздействия воды мы определили не на аборигенах, а на других животных формах. Лишь убедившись в их практической безвредности, перешли к пикьюфи.
— А привыкание?
— При наших дозах и периодичности их введения оно исключено. Хотя желание «повторить», естественно, остается навсегда.
— И как вы обнаружили эховое сознание? — спросил Волошин.
