для него превыше всего. Они просто впадают в эйфорию счастья, выполняя чужое желание. Это природа их жизни, обусловленная сознанием общественного поведения. Правда, до нас здесь некому было желать…
— Значит, завтра среди дня вы будете у цели?
— Да. — Статиша посмотрела на Льва долгим взглядом, щеки ее зарделись. — А вечером, что бы ни случилось, я буду здесь.
— А… Можно с вами?
— Ну, этот вопрос уже не ко мне, — усмехнулась Статиша.
— Понятно, — буркнул Лев и попросил систему жизнеобеспечения соединиться с начальником станции.
— Добрый вечер, Ратмир, — поздоровался Волошин, когда фигура Берзена спроецировалась возле окна. — Говорят, вас можно поздравить с успешным контактом?
— Да уж! Не лаптем щи хлебаем! — с явным удовольствием согласился Берзен. На сей раз он применил поговорку к месту и, к удивлению, ничего в ней не перепутал.
— А мне можно принять участие в экспедиции к «Горе»? — напрямую спросил Лев.
— А почему нет? — недоуменно передернул плечами Берзен. — Свободных мест в катере много, так что не вижу оснований для отказа.
— Спасибо.
— Не за что. Завтра в десять утра по-нирвански ждем вас у шлюза. До свиданья и спокойной ночи, — попрощался Берзен. — Надеюсь, что в этот раз вы будете точны, — индифферентно заметил он и отключился.
Статиша заглянула в глаза Волошину.
— Слушай, а как насчет того, чтобы поужинать?
— Не молчи… — задыхалась она. — Скажи хоть что-ни будь… — билась в его руках как птица.
А он не знал, что сказать, и целовал, целовал, закрывая себе рот, чтобы не закричать.
— Тиша… — наконец выдохнул он, и было непонятно, то ли благодарит ее, то ли успокаивает…
Потом они долго лежали в полумраке. Она то лихорадочно покрывала его лицо, грудь легкими быстрыми поцелуями, то плача светлыми слезами, всхлипывая, запинаясь, захлебываясь скороговоркой, говорила, как она счастлива, как любит его, как не может без него, как ждала его и как боится снова потерять его. Затем она уснула на его руке, но и во сне продолжала всхлипывать, бормотать что-то тревожное, прижимаясь к нему; руки ее поминутно вздрагивали, крепче обнимая, словно она боялась, раз отпустив, потерять навсегда.
Застывшим взглядом Лев смотрел в ее припухшее, заплаканное лицо, резко очерченное жестким светом заглядывавшей в окно надкушенной луны, и в душе его было пусто, и было ему тяжело. И мысли его были тяжелыми и стылыми, как свет ночного светила.
«Зачем тебе это нужно? — думал он, ощущая, как изморозь льдистыми иглами кристаллизуется в груди. — Зачем тебе ее любовь? — чувствовал он тревожное прикосновение ее пальцев. — Что ты можешь дать ей, кроме студеной тяжести своего сердца?»
Он знал: стоит ей открыть глаза, и стылое наваждение безразличной луны исчезнет, растает от их тепла. Знал и страшился ее глаз, их света и их пугающей бездны. И боялся холодного непокоя своего рассудка…
Среди ночи, когда луна зашла и Статиша успокоенно раскинулась на ложе, Лев осторожно освободил затекшую руку, встал, включил в углу слабый свет и сел к столу. Лунная оторопь отпустила, но сон не шел.
Было его время, любимое время работы. Лев посмотрел на спокойно спящую Статишу и взял в руки систематизатор. Но работать так сразу не смог. Переход в реальный мир давался с трудом. Обрывочные отголоски чувственности мешали воца-рить трезвой мысли.
«Единство чувств разделяет разность устремлений мыслей, — подумал он. — Наверное, однополые пикьюфи гораздо счастливее человека. Им не приходится двоиться между чувством и рассудком». Он возвел звукопоглощающую завесу и включил систематизатор.
— В прошлый раз мы беседовали с тобой о влиянии средств массовой информации на формирование психологии человека, — тихо проговорил Лев. — Договорились, что ты подберешь наиболее жесткие примеры насаждения морали. Ты подобрал?
— Да, — так же тихо ответил систематизатор. — Будем беседовать, или ты, как всегда, предпочитаешь информацию на бумаге?
— Лучше печатную.
— Тогда подключи принтер.
Лев не стал заказывать системе жизнеобеспечения принтер, а подключил транслингатор.
— О! — заметил систематизатор. — Мощная система. Тогда я воспроизведу факсимиле.
Транслингатор застрекотал, и на предметный столик стали осыпаться газетные вырезки.
— Я постарался соблюдать хронологию, — предупредил систематизатор.
Волошин взял вырезки, но еще минут пять неподвижно сидел, невидяще вперившись в бумагу. Последнее время он все чаще ловил себя на мысли, что его увлечение является своеобразным коконом в который он прятался, чтобы отгородиться от окружающего мира, от его проблем. Редкие эмоциональные всплески выбивали его из колеи, выталкивали в реальность, где он все острее ощущал себя вымирающим анахронизмом. Кому нужна его работа? Исторические события еще вызывают у людей любопытство, но кому интересна психология исторического общества? События истории принято интерпретировать с точки зрения современной психологии, а попыток осмыслить психологию общества, поддерживающего Муссолини, Гитлера, Сталина, Мао Цзэдуна, Пол Пота, практически нет. Какие убеждения двигали массами, ведомыми своими лидерами? Что их заставляло безоговорочно верить в правоту и непогрешимость идей? В чем разница между психологией фанатика веры Христовой и психологией носителя идей коммунизма? Что создавало, что поддерживало веру, и как пропаганда влияла на убежденность? Что такое христианская нравственность и нравственность атеиста? Буквально по пальцам Волошин мог перечислить людей, которых это еще интересовало. Психология современного человека резко утрачивала позиции рациональной логики, трансформируясь в интуитивную чувственность. Двадцать шесть лет назад на Земле родился первый интуит. Сейчас в родильных домах четверо младенцев из пяти — интуиты. И пропорция растет… Кое-кто из поколения Волошина смог приспособиться, как-то войти в новую жизнь. Некоторые даже сумели овладеть приемами передачи своего психологического состояния. Такие, как Статиша. А он — нет. Не смог.
Усилием воли Волошин заставил себя осилить несколько строчек. Затем вчитался, и работа пошла. Газетные вырезки охватывали период с тридцатых по восьмидесятые годы двадцатого столетия. В основном это были передовицы центральных газет, так или иначе развивавшие ту или иную концепцию конкретной идеологии, но изредка встречались и стихотворные строки. Разные страны, разные языки, разные идеологии, разные лидеры, но одно было общим: гранитная твердость в насаждении безоговорочной веры и ярая, исступленная непримиримость к инакомыслящим. Особенно ярко высвечивалось это в стихах, где лидер страны возводился ни много ни мало, в культ божества, «давшего народу Солнце», а оппозицию именовали в лучшем случае «собаками неверными», исключительно подлежащими уничтожению. Нового здесь не было ничего: на протяжении истории человечества все доктрины были направлены на искоренение ереси. Впрочем, как раз этот аспект и не интересовал Волошина — его давно рассмотрели, разжевали и оценили. Он пытался понять, каким образом пропаганда оказывала влияние на общество, как меняла и формировала его психологию. Новую психологию нельзя создать грубой ломкой старой. Ее можно только постепенно изменить, настойчиво и постоянно вдалбливая в сознание любые утверждения средствами массовой информации. В двадцатом веке эмпирическим путем определили влияние рекламы на сознание. И хотя тогда еще не вывели индекса допустимого уровня суггестии печатного слова и произнесенных речей, пропагандистскими, «зажигающими массы», приемами интуитивно пользовались вовсю. До экспериментального моделирования сознания на научной основе еще не дошли (античеловеческие опыты над людьми в конце двадцатого столетия не дали желаемого результата), но практическое подравнивание масс в одну шеренгу путем идеологической обработки велось тогда как никогда широко. И Homo sapiens, ЧЕЛОВЕК РАЗУМНЫЙ, который по имени своему обязан был анализировать любую получаемую информацию, легко поддавался внушению. И самой неестественной, неподдающейся пониманию, была «стадная»
