О, она помнила многое! Одинокие ночи, когда он задерживался на работе допоздна, и она засыпала в компании одной его подушки. И как она просыпалась от его рук, скользящих по ее животу и между бедер, чувствуя, как он целует ее грудь…
Она помнила, когда он не приходил домой вообще, иногда по три-четыре дня. Но потом вдруг дверь открывалась, и он входил, обросший щетиной, с черными кругами под глазами, усталый, но довольный. Она брала его за руку, вела в огромную ванную, примыкающую к их спальне. Покорно, как лунатик, он шел за ней, вялый от утомления, неспособный самостоятельно раздеться. Оливия включала горячую воду до упора, и эти сильные струи массировали усталые мышцы на его плечах и шее. Она, раздеваясь догола, сама следовала за ним в резервуар со стеклянными стенками.
«Извини, любимая, — бормотал он, чуть ли не засыпая. — Дух может желать, но плоть ни на что не годится».
«Ерунда, — говорила она, смывая приставший к нему антисептический душок. — Достаточно того, что ты дома».
Она помнила, как ощущала под своими руками его гладкие сильные мышцы, его кожу, его волосы, колючесть его щетины на кончиках своих пальцев. Она помнила, как его веки смыкались, а ресницы превращались в намокшие черные иголки, распластанные по коже, и как он покачивался на ногах, так что его тело легонько касалось ее.
Иногда его плоть доказывала, что годится на все, и тогда он притягивал ее к себе. Она обхватывала его руками вокруг шеи и ногами вокруг торса. Опираясь на стенку душа, он поддерживал ее руками снизу, и они сливались быстро и неистово, и он расслаблялся до такой степени, что впадал в глубокий сон на долгие часы.
У них были хорошие времена, времена, когда не было ни злости, ни обид, ни претензий. И они ожили в памяти так ясно, что она вздрогнула, когда он заговорил:
— Мы долгое время были порознь, и, судя по твоему поведению сегодняшним вечером, ты похоронила все воспоминания о нашем браке, не так ли?
— Похоронила, — сказала она, обозленная на себя, и на него, и на всех вокруг. — И, откровенно говоря, ты был так занят, обхаживая Джоан, что я удивлена, как ты вообще заметил меня.
Какие бы недостатки ни были у Гранта, но он, не был дураком. Он сразу же уловил ее оплошность.
— Я мог бы подумать, что ты ревнуешь. Но в этом ведь нет ни капли смысла, правда? По твоим словам, наши отношения потерпели крах не только в романтическом плане, мы даже не можем быть друзьями. Так почему тогда тебя так волнует, с кем я встречаюсь?
— Меня не волнует, — сказала она. — Но это не значит, что я…
— Ты поставила крест на нашем браке, сказав, что пойдешь по жизни сама, и прекрасно понимаешь, что я сделал то же. Неужели ты думала, что, кроме тебя, нет женщин и длинными, зимними ночами, меня согревали только мысли о тебе?
— Конечно же, я так не думала!
Но внутри у нее все сжалось от горечи — она ревновала, да, но предпочитала верить, что он оставил ее ради медицины. Они любили друг друга, да, но счастье каждый представлял по-своему. Она хотела иметь дом с парком, детей и мужа, у которого семья стояла бы на первом месте, и который проводил бы семейные торжества и праздники вместе. Он видел себя на поприще служения людям где-нибудь за Полярным кругом, где жители все еще бессмысленно умирают от недостатка квалифицированной медицинской помощи. Она представляла его в героических рискованных ситуациях: вот он пробирается сквозь снежную бурю, чтобы спасти жизнь или же принять в этот мир новую; летит на вертолете до какого-нибудь затерянного в снегах селения; делает искусную операцию почти без инструментов. Врач-фанатик, преданный делу. Но она никогда не видела его в своих мечтах рядом с женщиной. Другой дающей ему ласку. И когда он только предположил эту возможность, Оливия ужаснулась.
Она попыталась сохранить самообладание, чтобы не выдать себя. Но в горле стоял ком, и когда она попыталась проглотить его, вырвался всхлип.
— Ты плачешь, Лив? — ошеломленно спросил Грант.
— Да, — ответила она, смахивая с глаз расплывчатую пелену, поскольку не было смысла скрывать очевидное.
— Из-за чего?
— Потому что видеть и слышать тебя — значит вспоминать, каково быть отвергнутой. Я думала, что снова найду счастье, но теперь не уверена, смогу ли я когда-нибудь по-настоящему полюбить другого мужчину. — Ее голос становился все громче, заглушаемый плеском и журчанием фонтана, но она не могла остановиться, словно внутри у нее внезапно открылся шлюз и все эмоции хлынули бурным потоком. — Зачем ты вернулся, Грант? Чтобы воскресить болезненные воспоминания?
— Оливия, — сказал он, взяв ее под руку. — Держи себя в руках, дорогая, если опять не хочешь стать звездой аттракциона сегодня вечером. Сколько ты выпила?
— Отнюдь не достаточно, — крикнула она. — Мне никогда не нужна помощь, чтобы сделать из себя дуру, когда дело касается тебя. Но если я компрометирую тебя перед твоей новой подружкой, пожалуйста, ты свободен, беги к ее ноге!
— И оставить тебя одну перед толпой стервятников? — Он бросил презрительный взгляд на благовоспитанное сборище, ближайшие представители которого внимательно наблюдали за ними. Прикрывая ее собой как щитом, Грант провел ее через лужайку и сад на пруд с лилиями. — Вот, — сказал Грант, ведя ее по усыпанной гравием дорожке к скамейке, укрытой в беседке, вход которой был вырезан в форме большой замочной скважины. — Чудесное, уединенное место. Сядь и успокойся.
Он протянул ей чистый платок и, пока она стирала с лица остатки макияжа, смотрел в сторону.
— Я не знаю, что меня так взволновало, — бормотала она. И слезы готовы были снова брызнуть из глаз.
Он вздохнул, наклонился к ней, привлек ее голову к своей груди и смиренно сказал:
— Нет, ты знаешь. Мы оба знаем. И я думаю, мы достигли точки, когда притворство, приведет ни к чему хорошему.
Она не представляла, что он имеет в виду, ее это не волновало. Ей было достаточно слышать, как бьется его сердце, чувствовать себя в его объятиях. Словно не было горьких одиноких восьми лет…
— Лив, мы можем разыгрывать перед публикой сцены, показывать, какая у каждого из нас личная жизнь, убеждать всех, в том числе и самих себя, что у нас все кончено. Но сможем ли мы долго играть в маленьком городке, постоянно сталкиваясь друг с другом?
Оливия так удивилась, что забыла про все: про слезы, про свою гордость, не позволяющую показаться ему заплаканной, про ревность…
— О чем ты говоришь? Только недавно ты согласился, что мы не можем быть даже друзьями, — она уперлась ладонью в его грудь, отталкивая его… но очень слабо.
— Быть друзьями недостаточно. Мы всегда хотели, большего друг от друга. И может… — он дышал тяжело, — может, действительно лучше… как говорится, не трогать лихо, пока оно тихо?
— Ты говоришь загадками! — воскликнула она. — Я уже потеряла голову от тебя и от твоих экстравагантных поступков.
— Так слушай. На свадьбе Джастина Грира ты была само спокойствие. Я бы сказал — ледяная леди. Но ты увидела меня, и лед стал таять. Лив, ты запуталась, и я, честно говоря, тоже. Я согласился подменить Джастина, уверенный, что оказываю услугу старому другу, где бы он ни жил — хоть в Африке. И, знай я, что снова окажусь в твоих путах, я бы ему отказал.
— Разве ты не знал, что я живу здесь?
— Джастин упоминал об этом.
— Тогда тем более непонятна твоя наивность! Или ты был уверен, что я для тебя пустое место?
— Лив, я думал, что прошло достаточно времени, и мы оба сможем справиться с этим. И мне было любопытно, как ты живешь, но не скрою, что мною двигало и честолюбие: я хотел, чтобы твой отец, его друзья и ты увидели во мне, наконец, личность, высококвалифицированного врача.
— Напрасно ты так думаешь, Грант, — сказала она. — Что бы о тебе как о мужчине и личности ни думал мой отец, твой медицинский профессионализм он всегда уважал.
