Друзяка стащил с себя шапку, униженно помял в руках и робко предложил:
— Может, тебе помочь?
Ничего не ответил ему Летописец. Даже не посмотрел в его сторону.
Друзяка постоял еще немного, переминаясь с ноги на ногу, а затем, так и не надев шапки, спустился с крыши.
Но после этого Жилбыл заметил, что лестница в светлицу перестала скрипеть, кто-то подправил неумело сбитое им крыльцо, выскоблил до желтого блеска стол и лавки, законопатил щели в окнах. И снова ничего не сказал Летописец. Не поблагодарил, но и не выругал мальцов. Ничьей помощи он принимать не собирался, однако терем был не только его домом, а и домом мальцов, и жить нужно было в согласии.
Утром четвертого дня Жилбыл пошел на холм Государыни. Спокойной размеренной поступью он шагал по лестнице и знал, что теперь для него ее бесконечность кончилась. Он дойдет до вершины без напряжения и усталости. И еще знал, что не встретится там с Государыней. Не только там, на вершине, но и вообще нигде и никогда. Ибо теперь он сам стал Государем — хозяином собственной жизни — и больше не позволит никому ни помыкать собой, ни управлять.
И все же на середине лестницы у беседки он запнулся. Здесь в прошлой своей жизни он провел лучшие свои дни. Грусть по безвозвратно ушедшему счастливому времени уколола сердце, он остановился и долго смотрел на беседку. А затем вошел.
Пыль и запустение встретили его. Летописец смахнул со стула осколки Волшебной Линзы и сел. Вспомнилось, каким лучезарным и прекрасным видел он мир в Линзе. С каким упоением он описывал его, отмечая мельчайшие подробности. А затем вспомнил жужинью Тенку — бесхитростное и бескорыстное существо, беззаветно любившее его. И стало ему горько и грустно, и боль утраты сдавила сердце.
Сзади послышался шорох раздвигаемых корней, на пол беседки посыпались комья земли, и к столу, выбравшись из норы, грузно топая, подошел Лет. Он вытер стол, положил кипу листов, поставил чернильницу и воткнул в нее перо. Все это он делал молча, но на насупленном лице явственно проступало недовольство долгим отсутствием Летописца.
— Я не буду писать, — сказал Жилбыл.
— Что?! — начальственным тоном гаркнул Лет, и глаза его налились кровавым светом.
— Я сказал, что никогда больше не буду писать Летопись, — спокойно повторил Жилбыл.
Лет грозно ощетинился, напыжился, готовясь взорваться яростным криком… Но внезапно моргнул, тело его вдруг съежилось, а когда веки поднялись, то Жилбыл увидел перед собой глаза прежнего Лета — желтые, добрые и грустные.
— Никогда? — потерянно переспросил он.
— Никогда.
Лет шмыгнул носом, глаза заблестели от навернувшихся слез. Он отвернулся, неуверенной походкой отошел к краю беседки, и тут плечи у него затряслись.
— Никому… — сквозь всхлипывания донеслось до Летописца. — Никому я не нужен…
Очерствевшее после смерти Тенки сердце Жилбыла, не простившего ни Кудесника, ни Государыню, ни мальцов, неожиданно дрогнуло. И тогда он понял, чем будет заниматься всю оставшуюся жизнь.
— Я никогда не буду писать Летопись, — сказал он в спину Лета. — А писать буду. Но не здесь.
Лет замер. Затем неуверенно обернулся.
— Правда?
— Правда.
— А где ты будешь писать?
— У себя в тереме.
— Тебе… принести бумагу и чернила?
— Если тебе не трудно.
— Я сейчас… сейчас… — засуетился Лет, дрожащими от нетерпения руконогами собирая со стола письменные принадлежности. — Идем!
Жилбыл покачал головой.
— Иди сам. Я приду позже. Мне нужно подняться на холм.
— А ты… — Глаза Лета вдруг подернулись недоверчивой поволокой. — Не обманываешь меня?
Жилбыл только улыбнулся. И тогда окрыленный Лет, зажав в трех руконогах бумагу, чернильницу и перо, стремглав выскочил из беседки и шаром покатился вниз по ступеням.
— Я буду жда-ать! — удаляющимся эхом донеслось до Летописца.
Жилбыл встал со стула и зашагал по лестнице вверх.
Вынырнул я в реальность поздним вечером. Я стоял в кленовом сквере у здания Центра по делам беженцев и смотрел на его светящиеся окна. Надо же, сегодня вечером в целях экономии для всего города отключили электроэнергию, а эта двенадцатиэтажка иллюминировала новогодней елкой!
Что делал дома после ухода Летописца, я не помнил. И как добрался сюда — тоже. Раньше «выпадение из реальности» со мной происходило лишь во время творческих мук, и вот сейчас, впервые, это случилось не за письменным столом. Кажется, в медицине это называется первыми признаками старческого маразма.
Я опять провел параллель между собой и своими персонажами. Аналогия налицо. Так и хотелось поверить в существование бога, который сидит где-то там, на облачке, и скрупулезно выписывает историю человечества. Судя по алогичности поведения рода людского, писатель из него был никудышный.
Здесь я снова слукавил. Человеку свойственно оценивать окружающий мир сквозь призму личных знаний и увлечений. Вот и я попытался проанализировать свое «выпадание из реальности» с точки зрения профессионального писателя. Точно также один мой знакомый физик выводил знак равенства между внутриядерными процессами и сексуальным актом.
В руке у меня был полиэтиленовый пакет, я открыл его и посмотрел, что там находится. Белый лабораторный халат. Действительно, все, что происходило сегодня со мной, напоминало временной промежуток между главами. Как и когда я прихватил с собой халат, я не помнил, но вот зачем — знал. И знал, зачем здесь нахожусь. Как и любой пишущий, будь то графоман или настоящий писатель, я всю свою жизнь работал «на-после-смерти». Авось, хоть тогда оценят. Теперь же мне предстояло совершить нечто и в жизни. Все мы, пишущие, на словах интеллектуалы и супермены — не напрасно читатели отождествляют героев с автором, особенно, если произведение написано от первого лица. На самом деле автор пытается оживить хотя бы на бумаге свои грезы: кем он хотел быть, но кем ему никогда не стать. Сейчас же мне предстояло сделать нечто противоположное: стать суперменом не на бумаге, а в жизни.
Я глубоко вздохнул и зашагал к «черному» входу в здание Центра по делам беженцев.
Дверь, естественно, оказалась запертой. Будь я Шварценнегером, выбил бы ее пинком ноги или залпом из базуки. Но чего не дано, того не дано — мой вчерашний ночной «подвиг» был из разряда счастливых случаев с вероятностью единицы в шестом знаке после запятой.
Доставая из кармана карточку Татьяны, я заметил, что у меня дрожат руки. Тоже мне, супермен! Если моя догадка неверна, то придется возвращаться домой несолоно хлебавши. Я сунул карточку в дверную щель и провел сверху вниз — видел, как это делается в американских фильмах. Замок щелкнул, и дверь приоткрылась.
Предательски заныло сердце. Подсознательно хотелось, чтобы замок не сработал, и я вернулся домой. Но что я тогда буду делать со своей совестью?
И я шагнул в дверь.
Попал я в небольшой хорошо освещенный зал, уставленный рядами белых металлических шкафов. Похоже на раздевалку, где сейчас, к моему счастью, никого не было. На дверцах большинства шкафов были наклеены таблички с непонятными письменами, как на карточке Татьяны. В дверцах же редких шкафов без табличек торчали ключи.
«Надо понимать, что эти шкафы свободны, — сообразил я. — Вот и хорошо. Не напяливать же халат поверх куртки».
Открыв один из шкафов, я увидел в нем белоснежный халат, докторскую шапочку и такие же белые бахилы. Знал бы заранее, не тащил с собой лабораторный халат, отнюдь не первой свежести, к тому же местами словно молью побитый — прожженный кислотами. Я снял куртку, повесил ее в шкаф, надел халат
