погодя она заказывает пиво. На улице жарко.
— Ну ладно, улыбнись, — подстрекает она позже. — У тебя нет оснований для грусти.
— Я знаю, — вздыхаю я, смягчаясь. — Но… улыбаться сложно. В наше время. По крайней мере мне. Я к этому не привык, должно быть. Не знаю.
— Вот… почему люди нуждаются друг в друге, — ласково говорит она, пытаясь встретиться со мной глазами, и отправляя в рот ложечку недешевого шербета.
— Некоторые нет, — я неловко откашливаюсь. — Ну да, люди компенсируют… Они подстраиваются… — После долгой паузы. — Люди привыкают ко всему, да? — спрашиваю я. — Привычки меняют людей.
Еще одна долгая пауза. Смутившись, она выдает:
— Не знаю. Наверное… но человек все равно должен делать так… чтобы хорошего в этом мире… было больше… чем плохого… — Потом добавляет: — Так ведь?
У нее озадаченный вид, словно ей самой странно, что эта фраза прозвучала из ее уст. Рев музыки из проезжающего мимо такси, снова Мадонна
— Иногда все дело в том, в чем ты пришел в офис.
Джин что-то говорит, я прошу ее повторить.
— Разве тебе никогда не хотелось сделать кого-нибудь счастливым? — спрашивает она.
— Что? — переспрашиваю я, пытаясь сосредоточиться на ней. — Что, Джин?
Она робко повторяет:
— Разве тебе не хотелось сделать кого-нибудь счастливым?
Я смотрю на нее, меня окатывает холодная волна испуга, гасит что-то. Я вновь откашливаюсь и, стараясь придать словам величайшую значительность, говорю ей:
— Я недавно был в «Sugar Reef»… этом карибском ресторане в нижнем Ист Сайде… ты знаешь его…
— С кем ты был? — прерывает она.
С Жанетт.
— С Айвэном Макглином.
— А-а, — кивает она с тихим облегчением, веря мне.
— Так или иначе… — вздохнув, я продолжаю. — В мужском туалете я увидел одного парня… стопроцентно с Уолл-стрит… в однопуговичном костюме от… Luciano Soprani… из вискозы, шерсти и нейлона… в хлопчатобумажной сорочке… от… Gitman Brothers… в шелковом галстуке от Ermenegildo Zegna, и, знаешь, я узнал парня, это брокер по имени Элдридж… я встречал его в Harry's, Au Bar, DuPlex и Alex Goes to Camp… везде, но… я зашел после него… и увидел… как он пишет что-то на стене… над писсуаром. — Я замолкаю, отпиваю ее пиво. — Когда он увидел, что я вошел… он перестал писать… убрал ручку Mont Blanc… застегнул штаны… сказал мне: «Привет, Хендерсон»… посмотрелся в зеркало, кашлянул… как будто он нервничал или… что-то в этом роде… и вышел. — Я снова замолкаю, делаю еще один глоток. — В общем… я подошел к писсуару… и прочел… что он написал.
Вздрагивая, я вытираю свой лоб салфеткой.
— И что это было? — осторожно интересуется Джин.
Я закрываю глаза, три слова срываются с моих губ:
— Смерть… Всем… Яппи.
Она ничего не произносит.
Чтобы нарушить это неуютное молчание, я выдаю все, что мне приходит в голову:
— Ты знала, что первую собаку Теда Банди[59] — это была колли — звали Лесси? — Пауза. — Слышала об этом?
Джин смотри на свое блюдо, словно оно смущает ее, потом переводит взгляд на меня.
— А кто такой… Тед Банди?
— Ладно, не будем об этом, — вздыхаю я.
— Послушай, Патрик. Нам надо поговорить, — произносит она. — Или по крайней мере мне с тобой надо поговорить.
… там, где была природа и земля, жизнь и вода, я вижу бесконечный пустынный ландшафт, напоминающий кратер, до такой степени лишенный смысла, света и души, что мозг не способен понять его ни на каком уровне сознания и, если подойти слишком близко, то мозг бунтует, не в состоянии воспринять это. Видение было настолько ясным, правдоподобным и живым, что показалось мне абстрактным. Насколько я мог понять, этим я жил, это двигало мною. Вот география моей действительности: у меня
— … и я не помню, с кем ты разговаривал… это неважно. Важно то, что ты был убедительным, и к тому же… очень мягким и тогда, должно быть, я поняла, что…
Она откладывает ложечку, но я не смотрю на нее. Я слежу за такси, проезжающими по Бродвею, но и они не могут ничему помешать, поскольку Джин говорит:
— Многие люди, похоже, утратили… — она замолкает, нерешительно продолжает, — связь с жизнью, и я не хочу оказаться среди них.
После того, как официант уносит ее блюдо, она добавляет:
— Я не хочу, чтобы жизнь меня… била.
Мне кажется, я киваю. -
Я узнала, что такое одиночество и… мне кажется, я люблю тебя.
Последние слова она проговаривает быстро, через силу.
Почти с суеверием я поворачиваюсь к ней, делаю глоток Evian, потом, не раздумывая, с улыбкой, говорю:
— Я люблю другую.
Словно этот фильм убыстрился, она незамедлительно смеется, быстро отводит, опускает глаза, в смущении:
— Ну тогда, извини… что ж.
— Но… — тихо добавляю я. — Тебе не надо… бояться.
Она вновь смотрит на меня, раздувшись от надежды.
— Кое-что можно сделать, — говорю я. Потом, не зная, зачем я это сказал, я иду на попятный и говорю: — А может, и нет. Я не знаю. Я потратил с тобой столько времени, так что нельзя сказать, что ты мне совсем безразлична.
Она задумчиво кивает.
— Не стоит путать приязнь… со страстью, — предостерегаю я ее. — Это может… навредить. Это может… доставить неприятности.
Она молчит, а я внезапно ощущаю ее печаль, вялую и спокойную, как дневной сон.
— Что ты имеешь в виду? — вспыхнув, коротко спрашивает она.
— Ничего. Просто… я хочу, чтобы ты знала, что… внешность бывает обманчива.
Она смотрит на сложенную
— Почему… ты мне это говоришь?
Почти дотронувшись до ее руки, я тактично останавливаюсь, и говорю ей: — Просто чтобы избежать ошибок в будущем.
