инструкцией, как добраться до его дома), я вдруг вспомнил, что кое-что забыл сделать – попрощаться с Робби.
В пятницу днем встреча прошла без Харрисона Форда. В проекте, к которому Форд, продюсер и две студийные шишки хотели меня приспособить, речь шла об отце (хозяин ранчо, крутого нрава) и его сыне (одиноком наркомане), преодолевающих преграды, что стоят на пути их взаимной любви, в маленьком городке на северо-востоке Невады. Я выдал им все, что наскреб, то есть фактически ничего, так как меня этот проект не заинтересовал.
Мне сказали подумать еще, и я промямлил, что подумаю, а потом голоса спрашивали о Джейн, о детях, о новой книге и что случилось с моим лицом («упал»), и поскольку на протяжении всей встречи я витал в облаках, заняла она, считай, всего несколько минут.
Ближе к вечеру я поехал в Банк Америки на бульваре Вентура, чтобы забрать прах моего отца. Урну с прахом я из банка так и не вынес.
В субботу вечером я ужинал с матерью и двумя своими сестрами и их разнообразными мужьями и бойфрендами в доме на Вэлли-Виста в Шерман-Оукс (точная, хоть и миниатюрная копия дома на Эльсинор-лейн, с идентичной планировкой). Мать и сестры поняли (когда в прессе объявили, что я отец сына Джейн Деннис): семья Эллисов увидит своего внука и племянника, лишь когда мы с Робби узнаем друг друга настолько, что ему это будет удобно.
Этого понимания достигли и мы с Джейн, и наши психиатры, словом, все – кроме Робби (который и не подозревал об этой договоренности и, насколько мне известно, никогда не спрашивал ни о своих тетках, ни о бабушке).
Самый грустный эпизод вечера произошел, когда меня попросили показать его фотографию, а я понял, что не захватил с собой ни одной. Меня расспрашивали о Джейн, о том, как живется в пригородах на Востоке, о покореженном лице («упал»). Сестры все поражались, как с возрастом я стал похож на отца. На это я просто кивал, а потом расспросил сестер об их последних триумфах и драмах: одна работала ассистенткой Дианы Китон, другая только что выписалась из наркологического диспансера. Я помог другу моей матери – аргентинцу, с которым она жила последние пятнадцать лет, – жарить лосося на гриле. Ужин прошел спокойно, но потом, когда мы с сестрами сели возле бассейна покурить сигарет, завязался напряженный спор о том, что делать с отцовским прахом (я ни слова не сказал им о том, что обнаружил в персональном сейфе Банка Америки), постепенно перешедший на старые темы: у девушки, с которой он жил перед смертью, был парень – я хоть знал об этом? Я не мог вспомнить. Ну куда ему вспомнить, фыркнули сестры, он ведь просто сбежал и отказался принимать какое-либо участие. И потом в спешной последовательности: завещание, не имеющее законной силы, отсутствие вскрытия, теории заговора, паранойя. Я сбежал и от этого и поднялся на второй этаж кое-что отыскать в своей спальне. (И это был еще один повод для моей поездки в Лос-Анджелес.) Кроме того, во дворе мне стало жутковато: бассейн, шезлонги, терраса – все было точно такое же, как в доме на Эльсинор-лейн. Когда я поднялся, чтоб уходить, сестры попеняли мне – мол, я стал слишком осторожным. Я сказал им, что просто устал. Мне не хотелось возвращать к жизни отца, что мы, собственно, всякий раз и устраивали, заводя эти неизбежные разговоры. Я не стал рассказывать им ни о чем из событий прошедшей недели. Времени и так не хватало. Поднявшись по лестнице, я остановился и взглянул сверху на гостиную. Реакция моя притупилась.
Моя спальня не только не изменилась с тех пор, как я покинул ее после школы, она еще и жутко походила на комнату Робби. Я часто ночевал здесь, когда наведывался в Лос-Анджелес после переезда в Кэмден, а потом в Нью-Йорк, и с годами большая комната с видом на долину Сан-Фернандо превратилась в кабинет, где я хранил рукописи и папки на полках, встроенных в кладовую. Туда-то я и направлялся. Я тут же принялся без разбора ворошить стопки – наброски романов, журнальные эссе, детские книжки, – и вскоре весь пол был устлан бумагой. В итоге я наконец-то обнаружил, что искал: первоначальную рукопись «Американского психопата», отпечатанную на электрической машинке «Оливетти» (всего версий было четыре, что не переставало меня поражать). Я сел на матрац под плакатом Элвиса Костелло в рамочке, все еще висящим на стене, и стал перебирать листы. Не до конца понимая, что, собственно ищу, я ощущал смутное желание взять в руки эту книгу и избавить себя от того, что мне наговорил Дональд Кимболл. Некоторые сведения никак не вписывались в выстроенную им схему. Я хотел убедиться, что и схемы-то не было. Но, переворачивая страницы, начал кое-что понимать.
Когда я дошел до страницы 207 первоначальной рукописи, все стало самоочевидно.
На 207-й странице было нарисовано лицо.
Я сам нарисовал его на тонком листе печатной бумаги (оставив достаточное расстояние между абзацами, чтоб оно поместилось).
А под рисунком красными чернилами было написано: «Я вернулся».
Образ накарябанных кровью слов потом еще использовался, но сцену, перед которой стояло это предупреждение, я вырезал.
Я выкинул целую главу.
Кроме того, я убрал этот топорный рисунок из всех последующих вариантов рукописи.
Что-то подтвердилось.
Эту копию рукописи я никому не показывал.
Этот вариант я переписал еще до того, как передал книгу своему агенту.
Ни один издатель, ни один редактор не видел эту копию.
Эту главу я выкинул еще из первого варианта, и никто, кроме меня, ее не читал.
В этой главе описывались подробности убийства женщины по имени Амелия Лайт.
Все выдуманные подробности – отсутствие кистей рук и головы, веревки, паяльник – в точности совпадали с деталями убийства в мотеле «Орсик» в местечке Стоунбоут, судя по тому, что мне рассказывал Дональд Кимболл.
Я стал листать дальше и, еще не дойдя до следующей главы, понял, что она называется «Пол Оуэн».
За убитой Амелией Лайт следует Пол Оуэн.
Дональд Кимболл ошибся.
Кто-то в точности следует книге.
