Поп Чира и поп Спира

Глава тринадцатая, содержащая рассказ, или, вернее, сообщение господжицы или госпожи Габриэллы, которая всегда и обо всём превосходно осведомлена и знает до мельчайших подробностей, где и что произошло в селе (а также и то, чего никогда не происходило), и которая, имея достаточно свободного времени, выполняет, к всеобщему удовольствию, роль сельского «Тагеблата» [66] и даже «Интересантблата»[67]

Вышеописанный разговор между попами состоялся примерно часов в девять утра. В тот же самый день, после полудня, об этом происшествии поползли странные и невероятные слухи. А к вечеру о нём знало уже всё село, и событие в подробностях обсуждалось во всех домах и справа и слева от Большой улицы. Всё это благодаря господжице Габриэлле. В селе она была своего рода законодательницей мод. Господа называли её «сельским телеграфом», а крестьяне — «сельским добошаром [68]», и окрестили её не просто так, с бухты-барахты, а потому что и в самом деле она походила и на то и на другое. Что бы ни произошло в любом уголке села — хорошее или дурное, прекрасное или отвратительное, — слух об этом мгновенно разносился по всему селу, от мельницы Шваба до ярмарочной площади и дальше. Расширению поля деятельности Габриэллы по собиранию и распространению новостей способствовало хорошее знание немецкого языка, а также её неразрывная дружба с госпожой Цвечкенмаеркой, местной повивальной бабкой, к которой она являлась ежедневно с вязанием в корзинке на чашку кофе. Здесь они обменивались новостями, чтобы потом весьма добросовестно и ревностно разнести их по всему селу.

Которая из них первой проведала о вышеизложенном потрясающем происшествии, автор затрудняется сказать, потому что каждая присваивала эту заслугу себе, утверждая, будто первой узнала именно она и рассказала подружке. Итак, сейчас же после обеда госпожа Габриэлла (прошу прощения у читателей, что называю её то господжицей, то госпожой, но и в селе на этот счет постоянно ошибались) взяла корзинку, положила в неё вязанье и понеслась по улицам, забегая по порядку во все дома. Первым долгом, конечно, заглянула к супруге господина нотариуса, ибо в соответствии с табелем о рангах посещала сначала чиновничьи дома, потом купеческие, а потом уже ремесленников и прочих.

— Ах, пардон, извините! Обедайте, обедайте! — говорит господжица Габриэлла, входя в дом нотариуса. — Я зайду попозже.

— Ничего, ничего! — говорит супруга господина нотариуса. — Мы сегодня что-то запоздали с обедом, извините и вы! Жаль, не пришли пораньше, уха была прекрасная.

— Что вы, что вы, — жеманится госпожа Габриэлла, — повторяю, я могу зайти чуть попозже! На моих стенных часах уже два пробило.

— И они вас не обманули, — говорит супруга нотариуса, — это мы промешкали сегодня, а в других домах, конечно, уже давно отобедали.

— Где как, право же! Как у кого! — радостно заявляет Габриэлла. — В доме его преподобия господина Чиры, полагаю, не до обеда…

— Господина Чиры?! — с любопытством спрашивает хозяйка и сразу становится заметно приветливей. — А что там произошло, дорогая?

— Неужели не слыхали?

— Нет, милая! Да располагайтесь, пожалуйста, будьте как дома…

— Так-таки ничего не слыхали? Ровно ничего?! Возможно ли это? — допытывается Габриэлла, снимая платок. — А я-то прибежала послушать: супруга чиновника, думаю себе, лучше всех знает; не на сельских же кумушек полагаться, гнедиге[69].

— Решительно ничего, моя милая! Живу как в пустыне.

— Да это просто невероятно! Дас ист унмеглих[70]! Всё село только об этом и судачит.

— А ты, Кипра, слышал что-нибудь? — обращается хозяйка к мужу.

— Я… ровным счетом ничего, — отвечает господин нотариус.

— Эх, мой супруг — чиновник с головы до пят, — восклицает в отчаянии дородная супруга, — у него дурное правило: ни во что не вмешиваться, моя дорогая, и ничего мне не рассказывать!.. О всех происшествиях узнаёшь через десятые руки!

— Да что вы говорите, милостивица?!

— Кроме шуток! Ну, пожалуйста, — не стесняйтесь.

— Прошу вас, прошу вас… без всяких церемоний… забудьте обо мне! Я вот устроюсь здесь, на диване! — говорит Габриэлла, опускаясь на стоящий в глубине комнаты диван, и вынимает своё вязанье.

— Ах, нет, нет, — протестует хозяйка. — Садитесь, милая, сюда, с нами. Не угодно ли кусочек дыни — такая, знаете, сладкая, словно она не на огороде выросла, а кондитер её сделал.

— Разве самую малость, чтобы только не огорчить вас отказом! — говорит Габриэлла и откладывает вязанье.

— Ну, что же, дорогая, что у них случилось? — спрашивает супруга господина нотариуса.

— Прохожу это я мимо вашего дома и думаю: зайду-ка я к ним — наверняка господину нотариусу всё известно… А вы, оказывается, и не слыхали? Меньше моего знаете!

— Прошу вас.

— Да и много ли сама-то я знаю? Услыхала и просто ушам своим не поверила… а сплетни я ненавижу пуще дьявола… Вы, слава богу, меня знаете… не люблю, чтобы потом попрекали…

— Верю, дорогая, я ведь и сама такая.

— Знаю, знаю, можете мне об этом, гнедиге, не говорить.

— Ну, расскажите, что знаете, милая, только то, что знаете! — настаивает хозяйка. — Не хотите ли сахарком посыпать дыню? Разные вкусы бывают. Вот мой Кипра любит посыпать дыню перцем или нюхательным табаком.

— Спасибо, гнедиге, дыню я люблю натуральную, без всего; и на лицо, кроме рисовой пудры, чтоб не обветривалось, ничего не кладу.

— Да вам и не нужно! Такая кожа!

— Итак, слушайте!.. Но, пожалуйста, милостивица, пусть это останется между нами. Бог знает, всё ли тут правда, а мне не хотелось бы…

— О, конечно, само собой разумеется!.. Если вот эта рыба заговорит, — заявляет хозяйка, указывая на хвост сома на столе, — то заговорю и я. Итак?

— Итак, слушайте! — начинает Габриэлла, кланяясь господину Кипре, который, выкурив свою трубку, поднялся, чтобы ненадолго прилечь, предварительно распорядившись не вынимать до его пробуждения арбуз из колодца. — Итак, вы знаете, что я дружна с матушкой Сидой и матушкой Персой и сама не знаю, гнедиге, которую из них больше люблю. Обе — точно сёстры мне родные, не меньше. Если помните, я вам говорила и предсказывала ещё недели две-три тому назад, что между ними произойдёт катавасия. А я что вижу, гнедиге, то вижу. Ещё тогда я отметила, что никогда у них такого не бывало. А всё из-за этого юноши, молодого господина Перы, который назначен сюда учителем. Всё понятно и очень даже просто: у одной дочка и у другой дочка; а мать, как всякая мать, хлопочет о счастье своего ребёнка. Да и кому же хлопотать, как не бедной матери!.. Ах, я прямо-таки очарована этим вашим ситчиком, — рассказываю вам, а сама глаз с него не спускаю! Где вы, гнедиге, купили его? До чего красивый ситчик! — восторгается Габриэлла, разглядывая платье хозяйки.

— В Бечкереке у Пишкелесовицы, третий дом от аптеки, на углу.

— Не успокоюсь, пока себе такого же не куплю.

— Да, очень красивый ситец! Многим нравится.

— А осталось ещё в куске?

— Где там, сбежался весь бечкерекский бомонд, и всё дочиста разобрали.

— Ах, гнедиге, не пугайте меня, ради бога! А почём за локоть?