мобильному телефону, и зевнул. Капитан похлопал меня по плечу, спросил, доберусь ли сам до дома, и, услышав мое утвердительное урчание, отпустил, пообещав держать меня в курсе. В курсе чего? Не знаю. В курсе.
Домой я пошел пешком, причем действия стакана коньяка не ощутил. Конфискованный был, верно, коньяк, паленый. Шел прямо по лужам и разговаривал сам с собой. Портфель жалко, говорил я себе, брюки рваные жалко, пиджак новый твидовый в мазуте. Да плевать мне на брюки, какого такого он меня толкнул? Какого? Какого? Какого?
— Какого? — сказал я вслух Полу, который ждал меня у подъезда вместе со своей верной «Буренкой». — Какого ты забрал поэму?
И еще ему сказал. И еще.
Журналистское правило Пола — сначала задай свои вопросы, обидеться успеешь всегда — неукоснительно сработало и в этом случае. Он не раздумывая ответил:
— Тридцатого, если не помнишь, а что с тобой? Ты отбил у хулиганов юную леди и теперь должен на ней жениться?
— В твои новости не попадет, — огрызнулся я, — вы мелкими пакостями не занимаетесь.
Мы вошли в мою квартиру. Пол поставил на журнальный столик колокольчик-ботало:
— С Кипра, давно собирался занести, пастухи подарили, полюбили меня там страшно.
Затем он занял стратегически выгодную позицию между баром и музыкальным центром, вытянув ноги до середины комнаты, поставил «The Survivors» и начал смешивать успокоительное, выдав при этом компактную, но набитую мелкими достоверными деталями историю о своем пребывании в Чечне в последние семь дней. Позвонили ему на мобильный утром в понедельник, разбудили и потребовали срочно выехать во Внуково, где уже стоял под парами самолет МЧС. Описание дыма из трубы Ту-154 и кочегара, высунувшегося в своей эмчеэсовской форме из иллюминатора, далось ему лучше всего.
Он прихватил, по его словам, первую попавшуюся под руку книжонку, доверяя моему безупречному вкусу, что было неприкрытой лестью, необходимой для того, чтобы приготовить меня к худшему. Два часа лету до Чечни поэма скрашивала его жизнь (ага, так я и поверил, в лучшем случае трепался всю дорогу с эмчеэсовцами, в худшем — проиграл в очко гонорар за еще не написанный материал). Со вторника по пятницу Пол доблестно освещал будни спасателей, боровшихся в горах с последствиями наводнения, вызванного селем, перегородившим реки сразу после землетрясения, спровоцированного неосторожным обращением с ракетами «воздух — земля» в ходе антитеррористической операции точечных масштабов (по сведениям МЧС) или терактами боевиков в горных селениях Ножай-Юртовского района (по информации ФСБ). А в ночь с пятницы на субботу, где-то в Аллахом забытом селе, их обстреляли эти самые боевики, после чего всех эвакуировали вертолетами, ночью, под утро, после трехчасового марша по огородам и каким-то кустам, в одном белье без вещей. Там-то в суматохе он оставил свою сумку: кожаную, походную, с фотоаппаратом, диктофоном, а главное, поэмой.
Рассказ сопровождался двумя порциями коктейля «Мой», смешанными Полом для нас обоих ввиду моей явной непригодности к каким-либо положительным действиям, и закончился неожиданным, но разумным предложением:
— Может, ты все-таки мазут с себя смоешь? А я пока в холодильнике у тебя холестеринчика поищу.
Ну что ж, книга, по-видимому, потеряна навсегда. Третий повод напиться за сегодня, если считать встречу с Полом и если поводы вообще надо считать. И поскольку на кухне при проведении действий, более сложных, чем варение сырого яйца вкрутую, я абсолютно бесполезен, самое правильное — передать все в руки Пола. Своим умением из ничего приготовить ЯСТВО он поражал еще в нищие студенческие годы.
Вообще-то состояние моего холодильника позволяло приготовить только одно, зато традиционное — со времен альмаматери — блюдо: яичницу на сале. Сам я ее никогда не делал (руки не оттуда растут), но много раз поедал и рецепт знаю. Сало надо нарезать мелкими кубиками и растопить на сковороде до состояния шкварок, после чего бросить на сковородку такие же по размеру кубики хлеба, а когда он впитает в себя жир — зеленый горошек из банки и мелко порезанный укроп. Причем режется весь пучок, как его связали на рынке. Яйца взбалтываются с добавлением имбиря, чая и коньяка (можно рома или бурбона, но не водки или джина). Затем болтанка выливается на сковородку и перемешивается практически все время приготовления, чтобы раньше времени не возникла корочка внизу. Именно этим (перемешиванием перед тем, как все окончательно перевернуть кверху поджаренным пузом и подать на стол, посыпав кунжутом) и занимался Пол, когда я вышел из ванной.
Одновременно он вел сложные телефонные переговоры с собственной супругой. Через две фразы до меня дошло, что он объясняет ей свое отсутствие в течение недели поездкой на машине к больной бабушке в деревню под Курском, непролазной грязью размытых дождем проселков, двумя проколами шин, осенним перекапыванием восемнадцати соток из сорока, невозможностью отыскать трактор и буксировочный трос в деревне без стольника или бадьи самогона. Ну и дырками в сотовой связи на полдороге к Курску, забытой дома подзарядкой для мобильника, бабушкиным девяностолетием и чем-то еще, произносимым в самую трубку тихим низким голосом с хрипотцой.
— И она этому верит? — вякнул я.
Пол показал мне жестом «заткнись, все в порядке», и я ушел натягивать домашние джинсы. И тут до меня дошло. Зараза Пол каждому из нас предложил ту версию, в которую мы готовы верить. Был ли он в Чечне? Был ли он у бабки? Может, он с девчушкой из отдела информации на Кипре неделю загорал. А поэму мою в номере под кроватью или в Ту- 54-м, только не эмчеэсовском, а какой-нибудь «Ямал-авиа», под сиденьем забыл.
И что мне теперь делать, скажите на милость? Вышвырнуть его пинком ноги или плюнуть на все в 13528-й раз и выпить с ним рюмку водки? Вопрос настолько риторический, что не был задан даже мысленно. Я надел джинсы, футболку и пошел есть яичницу, способную произвести впечатление только в горячем виде.
Кстати, о рюмке. После третьей, кажется, Пол, дослушав мои приключения, вдруг стал оглядываться по сторонам и как бы что-то искать. Я ему в этом не помогал, так что он вынужден был начать сам.
— Слушай, я тут, помню, снимал что-то на новую камеру.
Зараза, думаю, ты у меня сейчас за поэму утащенную попляшешь.
— Камеру? А, это то маленькое безобразие, в которое превратили великолепный инструмент XVII века, — камер-обскуру, магический и одновременно естественнонаучный…
— Да-да-да, то самое. И ради Бога, не надо лекций. Это безобразие стоит кучу денег, а я даже не успел его толком рассмотреть.
— Ты уверен, что оставил ее здесь? Что ты ее покупал? Что был здесь с камерой? Что улетел в Чечню? Что ездил к больной бабушке? Что копал в Чечне грядки? Что вертолет МЧС проколол шасси? Что под Курском мобильник не берет? Что у тебя есть мобильник? Что у тебя есть совесть? Что у тебя есть друг?
Пули с визгом вонзались около его подошв, но он так этого и не заметил. Пол подтянул ноги к креслу, потянулся к центру и поставил «Whiskey & Wimmen».
— Ответ: да, да, да, нет, нет, нет, нет, да, да, не знаю, да. И хватит злиться из-за ерунды. Ты сегодня чуть не разделился на три неравные части, а выходишь из себя из-за дрянной книжонки.
— На, получи свою игрушку. Я, может быть, из-за той книжонки под поезд и попал.
Пол поймал камеру одной рукой и тут же стал нажимать на кнопки, одновременно делая знаки, в которых не было ничего таинственного. Я налил.
— Смотри-ка, вон твоя книжка, только, правда, первая и последняя страницы.
Он протянул мне камеру. На экране отчетливо была видна последняя страница поэмы с нарисованным на ней колоколом.
— Слушай, Пол, этот кадр можно увеличить?
— А то. Вон в твоем Acer'е.
— Значит, так. Я сейчас иду за водкой в… холодильник. Когда я вернусь из… холодильника…
— С водкой?
— С водкой. Кадр с рисунком должен быть там и там. — Я ткнул пальцем в компьютер и принтер. — И
