образом.
- Так мы же… Ты же… - цыган от волнениев жутких уж и дар речи растерял… Ведь не бывало никогда, чтобы казак цыгана вокруг пальца обвел. Скорей, наоборот бывало часто и густо…
- Дак што жа? – казак ответствует, - 'мы же, ты же…' Скажи уж честно, что проспорил, да разойдемся каждый по своим делам. Только я с конем пойду, а ты, уж не обессудь, без коня.
Голопупенко развернулся, цыгана так и оставив на шляху с открытым ртом, да и повел коня к реке.
Искупал бедолаху в водах речных, раны его обмыл да чистою холстинкою обтер. А конь вдруг голову свою казаку на плечо положил и так посмотрел… Ну чисто человек глянул…
Да и повел Голопупенко коня в курень свой. А тама уж склянку с жиром медвежьим вынес из хаты, что раны самые тяжелые заживляеть, да раны-то у коня и замазал им. Сенца свежего закинул в ясли, водицы колодезной в корыто залил, соломки подстелил в денник, чтобы, значить, коню помякше было, и пошел спать.
А вот рано-поутру чудо-то и приключилось. Выходит Голопупенко на двор, чтоб по малому делу за угол забежать, да только видит – в деннике вместо клячи полудохлой конь-красавец стоит. Копытом в нетерпении бьеть, да глазом лиловым косит, мол, давай-ка, хозяин в степь пробежимся.
Тут, конешное дело, не удержался казак. Заседлал коня, вскочил в седло, как был, в одних штанах необъятных, да и гикнул по-молодецки…
Матинко ридна!... Да в жизни своей, богатой на стычки и сражения, Голопупенко, потерявший под собою четверых коней, такого аллюру не бачив. Бо конь его не скакал по степу широкому, а летел, земли не касаясь. А когда воротилися на баз, конь вдруг говорит человечьим голосом:
- Гляди же, хозяин. Чую я, что этой ночью нападут враги на курень силою несметною. Ты не бойся. Лишь только зачнут казачки гнуться пред силой тою, скачи смело в самую гущу татар, да срази их хана. Потом порази самых лучших воинов. В третий раз разметай отряд их передовой. А боле судьбу не искушай, бо либо ты погибнешь, либо я паду… Обещай же мне, что не боле трех разов ты в битву пойдешь…
Однако же, так и случилося, как конь сказал. Большая битва произошла ночью… И хоть приготовилися казаки, Голопупенкой предупрежденные: и ловушек нарыли и ежей железных под копыта конски набросали, и тучею стрел татар встретили, а только было их столько, что дрогнули казаки, тесниться к отходу стали.
Вскочил тогда Голопупенко на своего коня, да и врубился в гущу врагов, дорогу себе к шатру ханскому прорубая. И ведь сразил наповал Бидай-хана. И назад к своим прорвался.
И вновь дрогнули казаки под напором татарского войска. И вновь помчался Голопупенко в самую свалку ворога. Да пятерых батыров и свали в драке.
И в третий раз дрогнули казаки. Помчался Голопупенко сам-один на передовой отряд татарский, да и разметал его по степи.
Да только в горячке битвы позабыл казак совсем о том, что коню свому обещал, и в четвертый раз ринулся в битву. И стрела татарская с наконечником каленым пробила бок конский, и свалился конь замертво…
Похоронил казак коня на кургане высоком и горько оплакивал гибель его. Как вдруг буря ударила страшная. Дождь лупанул такой, что градины с неба посыпались с голубиное яйцо величиною. Но не ушел казак с кургана, лишь попоною конской от града покрылся. И продолжал слезы лить горючие по коню, которого погубил из-за удальства да бесшабашности своей.
Вдруг слышит Голопупенко глас из-под земли:
- Не лей ты боле слезы, хозяин. Такова доля, знать, моя была – в битве погибнуть. А только такой смерти и желал я, ибо позорна мне смерть была в животах детишек цыганских, аки мясо безродное свинячье… Но ты иди к своему куреню, казак. А как спустишься с кургана, подарок найдешь от меня…
Спустился казак с холма, в грязи подметками скользя, смотрит – конь стоит, воронова крыла чернее. Да такой конь, что никогда казак такого в жизни не видывал…
Увидал конь казака, заржал радостно, копытами забил, ошметки грязи далеко-далеко раскидывая… А как подошел Голопупенко к ему, конь на передни ноги присел, чтобы, значить, казаку, горем прибитому, сесть полекше было…
Голопупенко, панове, прозвал коня того Вороном за масть его вороную.
Долго, однако, конь казаку служил. Не раз и не два Ворон жизнь ему в битвах спасал. Однажды князь Мазовецкий давал Голопупенке за его двенадцать жеребцов и двенадцать кобылиц – богатство для казака неслыханное! Да не спокусился Голопупенко, не отдал свово друга и побратима боевого, заради богатства…
Вот, значить, добродии, как конь-то, Голопупенкой обласканный да детворой цыганской не съеденный посему, казака отблагодарил-то…
Как Голопупенко Лукьяна спасал...
А было это, панове, в те времена, когда ляхи всюду на украинах своих стали Унию польску насаждать, да церквы християнски гнобить. Да священников, какие по християнскому обряду служили, в колодки сажать, да умертвлять всяко. Ох, скажу я вам, и тяжкое то было времечко…
Так ото ж, жил в своем домике один ксендз. А до того ледащий был, что ничего по дому не делал. Дом ветшал себе помаленьку да однажды совсем и развалился. Тогда приказал ксендз верующим, приносящим жертвы в костел, позвать к нему бедного казака по имени Лукьян. Бо знатно тот казак плотничать умел.
Когда казак Лукьян прибыл к нему, ксендз сказал:
- Ежели ты хочешь, чтобы Бог твой был к тебе милосердный, и благосклонный к твоей жене и к твоим детям, построй мне дом из камня и крепкого дерева дубового.
Лукьян ответил:
- Я бы, святой отец, построил тебе дом, но ведь я всего лишь бедный казак, окромя топора да рубанка нет у меня ничего. Откудова же возьму я волов, чтоб привезли они груды крепкого камня? Откуда достану я дубовое дерево, коли и на горсть пшена для своих детей мне с трудом удается заработать? Вели сначала завезти к тебе камень и дерево, какие для постройки нужны, тогда я и за работу возьмусь.
- Не мое это дело заниматься земными делами, а твое, - отвечает ему ксендз. - Дом мне нужен
только для того, мой сын, чтобы служить в нем Господу и присматривать за костелом.
- Отче! В суседнем маетке есть один богатый плотник, звать его – пан Владек. Он тебе без всякого труда построит такой дом, всего у него найдется в избытке. А меня соизволь уж освободить, ежели не желаешь моей жене и детям голодной смерти.
- Э-э, сын мой, знаю я того пана Владека. – Ксендз отвечает. – Да ведь он, пожалуй, три шкуры с меня слупит за работу свою. Строй сей же час! – говорит. Да еще и ногою притоптываеть…
Но Лукьян лишь руками развел да пошел себе восвояси.
С этих пор и затаил ксендз злость великую на бедного казака.
Отправился он к князю Вишневецкому, что казаками правил по приказу круля польского, и говорит:
