На майдане он спешился, и сердце его сжал тугой спазм боли. Не менее полутора десятков его сородичей, а на хуторе почти все приходились друг другу какими – то родственниками, были свалены в кучу, как хворост. Все они были зарублены, пулевых ранений ни у кого видно не было.
Вокруг царила мертвая пугающая тишина. Даже крупные зеленые мухи над телами летали беззвучно…
Он прошел к своей хате и, перекрестившись, шагнул в полутемные сени. Сердце гулко билось в груди, готовое разорвать грудную клетку и вырваться наружу…
В светлице все было перевернуто. Скромные хуторские одеяния, посуда, хозяйственная утварь, нехитрая меблишка - все было разбито и разбросано по полу. Пройдя за печь, в спальню родителей, он увидел такую же картину. Видно было, что отца с матерью тащили прямо из постели, потому что перины боком свесились на пол, а подушки, затоптанные грязными сапогами, тоже валялись на полу.
Комнате, где жил когда-то путник с младшим братом, была пуста. Там стояли только две койки, поблескивая панцирными сетками. Видимо, брат тоже давно покинул хутор, раз родители даже постели их убрали.
Путник снова вышел на улицу и пошел вдоль плетней, выискивая глазами родителей. У людей на улице он заметил и пулевые ранения и сабельные. Стреляли в тех, кто пытался спастись бегством – понял он. Обойдя весь хутор, он, наконец, нашел мать, хотя дважды уже проходил мимо ее тела. Мать постарела за эти годы и стала, как бы меньше ростом. Ее голова полностью поседела, и ее волосы ничем не напоминали черные густые косы первой хуторской красавицы, которой она навсегда сохранились в его памяти. Лицо густой сеткой покрывали ранние морщины, и лишь широко распахнутые в мир мертвые глаза, цвета небесной лазури, остались прежними… Только жизнь из них ушла.
Путник упал на колени перед телом матери и громко, во весь голос завыл по-волчьи, раскачиваясь телом. Слез у него не было, он не умел рыдать, и только этим страшным, леденящим душу воем, мог выразить всю невыносимую боль, что рвала сейчас его сердце…
Он не услышал, скорее, почуял приближение человека и, вырвав из перевязи револьвер, резко развернулся, готовый поразить врага.
Загребая пыль босыми ногами, к нему приближалась женщина, высокая и красивая, лет тридцати. На ней, как и на его матери, была только ночная сорочка, окровавленная и разорванная в нескольких местах.
Она остановилась в двух шагах от него и несколько секунд пристально вглядывалась в его лицо, как будто пытаясь что-то вспомнить.
- Ты сын тети Химы? – вдруг спросила она каким-то деревянным, напряженным голосом. – Леня?
Путник кивнул головой, убирая револьвер в перевязь.
- Ну, здравствуй, братишка, – тихо сказала женщина. – Я сестра твоя двоюродная – дочь Антонины, сестры тети Химы. Помнишь?
Путник отрицательно покачал головой.
- Тетю Тоню помню, – сказал он. – Тебя нет.
- Да-а, где ж тебе меня помнить, если ты ушел на войну, когда мне года два всего было.
- Так, тогда тебе сейчас семнадцать, что ли? – удивленно спросил он.
- Восемнадцать, – тихо ответила женщина. – А что, выгляжу старше?
- Да уж… - только и смог произнести Путник.
- Я за эту ночь постарела, – все так же тихо сказала сестра. – Если б ты видел, что здесь творилось!
Она вдруг вздрогнула всем телом и, упав на колени, дико, жутко забилась в рыданиях.
Не зная, чем ей помочь, путник свистнул и, откуда-то из боковой улочки показался Орлик. Он шел медленно, низко опустив голову и постоянно прядая ушами, как будто тоже переживал людское горе.
Путник вынул из переметной сумы флягу с холодным чаем, и насильно заставил женщину сделать несколько глотков. Потом отошел в сторону, давая ей время успокоиться.
Орлик несколько раз мотнул головой, как он делал всегда, когда хотел, чтобы хозяин пошел за ним. Путник пошел за конем, и тот привел его ко рву, по которому весной после таяния снегов с улицы в реку стекали вешние воды.
Во рву лежало несколько порубанных тел, в одном исподнем, среди которых он сразу узнал отца.
Отец почти не изменился за время его отсутствия. Такой же широкий в кости, крепкий казак. Вот только виски ударила густая седина, да концы вислых запорожских усов изрядно побелели.
Тело отца покрывали сабельные резаные и колотые раны, которые наносились со всех сторон. По характеру ударов Путник определил, что отец бился с несколькими противниками сразу. Осмотрев тела других хуторян, он понял, что здесь был очаг сопротивления, и эти несколько казаков рубились с противником, значительно превосходящим их силою… Это подтверждал и обломок топорища, намертво зажатый в руке одного из погибших здесь родичей.
Поднявшись выше к хуторским задам, он обнаружил свеженасыпанный холм и понял, что здесь напавшие на хутор враги похоронили своих мертвых.
Он вернулся на улицу, где лежала мать, и увидел, что сестра его, которую он совершенно не помнил, уже успокоилась.
- Тебя как звать – то? – спросил Путник.
- Наталка, - ответила женщина. – А ты что, вообще не помнишь меня? Хоть брата мово помнишь?
- Не помню, Наталка… Я и брата-то твоего – Яшку смутно помню. Он ведь тоже был гораздо младше меня. Слушай, сестра, надо похоронить всех наших. Я не смогу копать могилу каждому, у меня рука ранена. Ты мне поможешь вырыть одну братскую могилу? Мы на фронте всех погибших разом хоронили – в одной могиле. Это не будет грехом, потому что, здесь тоже все на войне погибли…
- А ты погоди копать-то, - ответила сестра. – Несколько наших хуторян убежать смогли, я видела. Вот они воротятся, тогда и решим, что с нашими мертвыми делать.
- А ты знаешь тех людей, что напали на хутор?
- А то! – зло сказала Наталка. – Кто ж их не знает! Первый бандит на всю округу – Сашка Сердюк! Его красные побили под Сердитой, а через день белые порубали у него человек пятьдесят в Пятихатках. Он от белых уходил через наш хутор, вот и позлобствовал. Тех, что на майдане, он лично всех порубал. Кричал, «дайте мне душу отвесть», и всё рубал, рубал, рубал…
Рыдания снова сотрясли ее тело. Путник отошел к Орлику и, развязав вьюк, достал с его дна укутанный в отрез сукна карабин и патронташ с патронами. Порывшись еще в парчовых, атласных да шелковых тряпках, которые предназначались для подарков отцу и матери, а теперь не представляли для него никакой ценности, он выудил из вьюка три гранаты и саблю в дорогих, обложенных золотом и резной костью ножнах. Рукоять сабли тоже была из слоновой кости, а головку ее венчал огромный рубин густого кроваво-красного цвета.
Видя его приготовления, Наталка забеспокоилась и спросила:
- Ты что хочешь делать?
- Я найду Сердюка и казню его лютой смертью за то, что он здесь натворил.
- Да что ж ты один-то сделаешь? Его и белые ловят, и красные, а он все уходит. Напакостит и уходит. Он со всеми воюет, его никакая власть не устраивает, все ему враги. Но никто и победить его не может. Вот тварь какая…
- Ничего. – Путник вставил обойму в гнездо затвора и большим пальцем вдавил патроны в магазин. – Ничего. Я найду его. Я на фронте полусотней пластунов командовал. От меня он не уйдет, под землей достану…
- Ой, братик, пусть тебя Господь хранит! Это ж нелюдь просто – Сердюк!
