Скорее не кафетерий, а курилка с двумя столиками и кофейным аппаратом. Наташа готовила кофе.
— Тебе налить? — спросила она.
— Нет, спасибо, — он присел за столик.
Он молча наблюдал, как она наливает кофе, как убирает прядь волос со лба, как наклоняется, чтобы достать из шкафчика сахар.
«Какая красивая!» — подумал Барсуков и у него защемило сердце.
— Ну, — Наташа села напротив. — О чем ты хотел поговорить?
— Хотел узнать, как ты живешь, — сказал Барсуков.
— И всего-то?! — она приподняла правую бровь. Она всегда так делала, чтобы придать словам больше сарказма. — Живу я замечательно. Это я могла и по телефону тебе сообщить.
— Мне очень захотелось тебя увидеть, Наташа, — сказал Барсуков. — Последнее время я думаю о тебе каждый день. Каждый час. Почти не сплю. Вспоминаю, как мы… — он замолчал подбирая слова, — тогда в Серебряном Бору, помнишь?
Наташа достала сигарету и закурила. Ее тонкие пальцы едва заметно дрожали.
— Ведь если задуматься, — продолжил Барсуков, — наша жизнь состоит из таких вот моментов, светлых и очень коротких. А между ними только серость и… пустота. Целые годы пустоты. Этим нельзя разбрасываться, нельзя пренебрегать, наоборот, эти моменты…
— Ты мне уже рассказывал про моменты, — перебила его Наташа. — А потом пропал на три месяца и не звонил. Мне не нужны твои моменты. Слишком тяжело, знаешь ли… — голос ее дрогнул, но Наташа взяла себя в руки.
— Я не то говорю, не то… — Барсуков нахмурился, злясь на самого себя. — Можно мне сигарету?
— Ты же не куришь, — сказала Наташа.
— Не курю… Что тебе, жалко что ли?
— Пожалуйста, — Наташа протянула пачку.
Барсуков неумело прикурил. Выпустил дым.
— Знаю, я причинил тебе боль. Прости, я не хотел этого.
— Не надо извиняться, — сказала она. — Это уже никому не нужно.
Барсуков вздохнул:
— Странное дело получается. Где-то глубоко внутри у меня есть и доброта, и чуткость, и мягкость. Но, кажется, я совсем не знаю, как это все работает, не умею пользоваться. Не научен. Я как дикарь, который забивает гвозди микроскопом, а купюрами разводит огонь. В результате моей мягкостью и добротой пользуется в своих целях всякая мразь, а близким людям не остается ничего.
Он замолчал. Наталья тоже молчала. Она курила и смотрела куда-то в сторону.
— Я решил уехать, — сказал Барсуков. — Далеко. Ты… ты поедешь со мной?
Дверь в кафетерий открылась, на пороге показалась молоденькая медсестра, совсем еще девочка. Увидев Барсукова, она смутилась, поздоровалась и сказала:
— Наталья Сергеевна, извините, вас там спрашивают.
— Иду, — Наталья быстрым движением вытерла глаза и встала из-за стола.
— Наташа, подожди. Подожди минуту, — сказал Барсуков. — Всего минуту.
— Мне нужно идти, — Наталья быстро вышла.
Барсуков остался один. Он тяжело вздохнул и с отвращением затушил окурок.
6
Машина ехала по ночной Москве. Обиходов наконец-то согрелся, хмель выветрился окончательно, но беспокойство не исчезало, а наоборот, становилось как будто острее. Оно сменялось неприятным, нехорошим предчувствием. Чтобы отвлечься Обиходов, продолжил вспоминать.
Два с половиной года назад, в канун ноябрьских праздников он заехал в казино «Аквариус». Обиходов довольно хорошо знал его хозяина, Арчила Эриашвили, большого толстого грузина, похожего на итальянского оперного певца с плохо замаскированным криминальным прошлым. Арчил вознамерился превратить «Аквариус» в большой развлекательный центр с рестораном и собственным шоу. «Чтобы было, как в Лас-Вегасе, только лучше», — пояснял Арчил. «Как в Лас-Вегасе, только лучше» — это была его любимая присказка, выражавшая высшую степень одобрения. Он вставлял ее к месту и не к месту. Чаще не к месту, например, пробуя сациви, приготовленное шеф-поваром его ресторана, чистокровным французом по происхождению, или любуясь творениями своего земляка Зураба Церетели.
На премьеру нового шоу пригласили журналистов. Пока раздавали пресс-релизы, Арчил лично выступил с кратким пояснением для пишущей и снимающей братии:
— У всех просто стриптиз, пляски с голыми титьками, а у меня — ревю. Как в Лас-Вегасе, только лучше. Так и напишите в своих журналах.
Арчил не обманул. То, что потом происходило на сцене не снилось никакому Лас-Вегасу. Хотя бы уже потому, что там вряд ли когда-нибудь отмечали годовщины Октябрьской революции. В клубах искусственного дыма маршировали шеренги длинноногих девиц, вся одежда которых состояла только из пулеметных лент. Затем на сцену выскочила солистка в кожаной куртке и фуражке. Под кожанкой не было ничего, кроме блестящего шнурка, заменявшего трусики. Хореографическую зарисовку, которую она исполнила, можно было назвать «Ну, сволочи! Кто еще хочет комиссарского тела?». Потом появилась другая солистка, в короткой изодранной тельняшке. Она танцевала в паре с морячком южных кровей, на поясе которого болталась пугающих размеров кобура от маузера, которая по ходу танца превращалась в фаллический символ. Обиходова все происходящее сначала забавляло, но потом, после нескольких номеров в подобном духе, стало скучно. Он засобирался на выход.
На выходе его перехватил Арчил:
— Постой, Григорий. Почему уходишь? Не понравилось?
Обиходов пожал плечами.
— Нет, ты как есть скажи, — настаивал Арчил. — Правду скажи.
— Не понравилось, — признался Обиходов. — Чушь какая-то.
— Вот и я так думаю! — неожиданно заявил Арчил. — Я так и сказал Виссариону: «Это чушь какая- то!».
— Виссарион — это который с маузером? — спросил Обиходов.
— Виссарион — это мой арт, который это все придумал! А что ты хочешь, Григорий, он бывший прапорщик, муж моей двоюродной сестры из Батуми. Что он может понимать в таком деле?
— Так найди профессионала, Арчил, — сказал Обиходов. — В чем проблема-то?
— Где я его найду? — развел руками Арчил. — Кругом жулики одни и проходимцы.
Обиходова неожиданно осенило.
— Знаешь, — сказал он расстроенному Арчилу, — кажется, я могу тебе помочь.
— Как ты мог!? — бушевал на следующий день возмущенный до глубины души Павел. — Как ты мог допустить хоть на секунду, что я соглашусь работать в борделе?
— Это не бордель, — успокаивал его Обиходов. — Не совсем бордель. Это, как варьете. Музыка, девушки, красивые наряды, хорошее настроение.
— Это бордель! — упорствовал Павел. — Не принимай меня за идиота. Я знаю, что это такое!
— Господи, откуда ты знаешь? Ты даже не был там ни разу! Давай съездим туда, и сам убедишься, что не все так страшно.
Но Павел отказывался слушать:
— Я двенадцать лет служу театру! Я ставил Шекспира, Чехова, Островского, Стринберга. Я ночей не спал. Питался картошкой с бабушкиного огорода. Я даже жениться не мог. Ради чего? Ответь мне, ради чего? Ради того, чтобы сейчас отказаться от всего этого, перечеркнуть все и начать развлекать пьющее и жующее быдло? Это ты предлагаешь?
— Ну причем здесь быдло? — разводил руками Обиходов. — Туда ходят нормальные люди, некоторые
