кои в войне составят общее с нами дело». Но касался ли Алехан вопроса о посылке в Средиземное море Балтийского флота, не совсем ясно. Екатерина пишет об этом как о мероприятии, которое, возможно, будет осуществлено «сверх всего сего», то есть общего греко-славянского восстания под руководством Алехана и его материального, финансового, дипломатического и иного обеспечения, которому в рескрипте от 29 января уделяется самое большое внимание.
Екатерина, в общем, предоставляет Орлову свободу действий, справедливо полагая, что «дальное место-расстояние и недостаточное по оному сведение прямых обстоятельств не дает здесь места никаким для вас (т. е. для Алехана—
Ну что же, «полные мочи» — это уже не словеса, а реальная помощь. И присылка грамот к грекам и славянам за монаршей подписью и государственной печатью — тоже. Хорошо, что матушка не погнушалась его советом и вставила в текст обязательство включить сии единоверные народы в предбудущее замирение с Портой. Это развяжет руки и придаст решимости многим сомневающимся и колеблющимся старейшинам и предводителям.
Что там еще она приготовила? Зафрахтован голландский корабль, нагружается «пушками, снарядами, ружьями и прочей воинской амуницией» для повстанцев и ждет лишь указаний, в какую гавань ему держать путь. Вот это прекрасно. И двести тысяч рублей, которые, разумеется, «надобны будут на разные и многие отправления нарочных, для приобретения на свою сторону лучших людей между разными народами, дабы способом сим приводить в движение целые кучи, на снабжение их недостающими им припасами и на другие многообразные расходы, коих заранее определить не можно», — это очень кстати. К тому же сумма «по востребованию нужды благовременно умножена будет», а «банкир» — русский поверенный в делах «при республике Венециянской и в других итальянских областях» маркиз Маруцци прибыл в Венецию почти одновременно с ним. Хоть сейчас беги и требуй денег…
Матушке не претит вступить в контакт с личностью, дерзнувшей принять на себя имя государя Петра Федоровича. А ведь прежде требовала выдачи сего самозванца. Что делать, политика диктует и государям. Ему, Орлову, поведение матушки кажется очень разумным. Ведь новый «Петр III» не претендует на российский престол. Каково-то только будет с ним общаться. Не признавать же за ним титул и имя. На чем здесь удастся договориться, во многом будет зависеть от Эздемировича и Белича. Надобно будет прочесть копию данной им инструкции.
Матушка пишет далее, что кроме того повелела «спросить под рукою из тех мест, которые» он сам назначил, и «из других, откуда надобно будет, охотников к службе вместе» с ним. И что по мере как они находиться станут, будут они отправляемы к нему «по одному, по два или по три, под приличными претекстами, дабы инако у недоброжелетелей наших не возбудить излишнего примечания, которое бы после успеху самого дела препятствовать могло». «Претексты» — это, конечно, хорошо и разумно. Каковы-то окажутся агенты.
Остальное как будто мелочи, хотя и важные: «нарочно сочиненный цифирный ключ» (для «корреспонденции вашей с Нами, которая по важности предмета своего требует непроницаемой тайны»), надежные и способные «служители канцелярские» для работы с ним вскоре будут высланы; шифры «на российском, немецком и французском языках» для переписки при случае с русскими послами «при чужестранных дворах». Но где же самое главное — о присылке флота? Вот. Девятый пункт, совсем затерявшийся среди предписаний о способах восстания, посланных и подготовляемых агентах, деньгах, секретах, грамотах, шифрах. Словно речь идет не о решающем условии успеха затеваемого предприятия… Так и есть! Что они там себе думают в Петербурге? Неужто всерьез полагают, что сокрушить могущество турок в Средиземноморье или хотя бы нанести им здесь чувствительный удар можно силами одних повстанцев? А оружия хватит того, что привезут на голландском корабле? Как иначе понять, что посылка флота—это «сверх всего сего» и ежели только возможность к тому представится»? А ежели не представится? Как и кто будет трактовать сие понятие: «возможность»? Справедливо, конечно, что «такая важная морская экспедиция, по чрезвычайной дальности места цели нашей, и по малому сведению или, лучше сказать, и по самой неизвестности береговых обрядов Средиземного моря, не может иметь прежде места, как по получении многих для нее весьма нужных сведений». Разумно, может быть, что для получения оных в Италию отправляется принявший русское подданство «тамошний дворянин» маркиз Кавалькабо, которому поручено приискание пристаней, а также искусных кормчих, «которые бы итальянские и греческие берега, воды и гавани совершенно знали». И он, конечно, окажет маркизу всяческое содействие и помощь, как от него требуют.
Но не разумнее ли еще было бы предоставить всю эту комиссию ему? Ведь не маркизу потом придется иметь дело с пришедшим флотом. Кроме удобства гаваней нужно принимать в расчет будущие военные и политические обстоятельства, стратегию кампании. А здесь маркиз совершенно посторонний человек. Что же касается отправки завербованных «кормчих» в Петербург, то это уже просто глупость. Нельзя разве выслать всех этих лоцманов навстречу подходящим кораблям? Хорошо, что флот находится в готовности. Но вблизи от родных берегов пользы от этого нет. А как понять вот эту кабинетную премудрость: «для экспедиции в Средиземное море довольно будет нескольких, во всем изобильно снабженных кораблей, ибо оные в малом числе поспешнее большой эскадры плыть и удобнее от примечания злодействующих Нам дворов скрыться могут…»? Ну, трусит матушка, боится шведов. В этом есть какой-то резон. Но остальное — это же для дитяти. Какая самая малая эскадра сможет незаметно просочиться через Гибралтар, если ее будут ждать? А главное — какой смысл даже в самом быстром приходе нескольких кораблей? Пусть даже на каждом будет по сотне пушек. А сколько пехоты они смогут перевезти? Без пехоты же не закрепиться на занятых в результате восстания территориях и не оказать реальной помощи восставшим в глубине материка и островов. Видно, брат Григорий плохо растолковал матушке ситуацию. Либо это происки Никиты Ивановича[2]. Он и войну не одобрял (словно это от одной России зависело). А о морской экспедиции и слышать не хотел. То ли осторожничает по обычаю, то ли боится в случае успеха еще большего усиления Орловых, а вернее: и то и другое. Он, Алехан, должен вмешаться. Он воспользуется данным матушкой поручением «объяснить Нам, как наискорее, мысли ваши о всех вышеписанных статьях, дабы мы по оным и по другим получаемым сведениям решительную уже резолюцию благовременно принять могли». Он изложит «собственные» свои «рассуждения о удобности, пользе, времени и количестве отправленной отсюда в Средиземное море эскадры Нашей». Пусть в Петербурге поймут, что без посылки сильного флота с приличествующим десантом — и притом посылки по возможности наискорейшей — вся затея окажется пустой.
К сожалению, от этого письма уцелел лишь небольшой отрывок, который процитировал в своих «Записках» князь Юрий Владимирович Долгоруков. Но и в нем чувствуется решительное настроение Алехана: «…Или ехать, и ехать до Константинополя и освободить всех православных и благочестивых из-под ига татарского, которое они терпят. И скажу так, как в грамоте государь Петр Первый сказал: а их, неверных магометан, согнать в поля и степи песчаные на прежние их жилища. А тут опять заведется благочестие, и скажем: слава Богу нашему и всемогущему».
Объяснив таким образом без всяких околичностей и императрице, и совету при высочайшем дворе, что он думает об их умнохудощавой политической премудрости, Алехан продолжал в Венеции свою
