энергичную деятельность верховного тайного резидента России в Средиземноморье. К нему стекались с разных сторон эмиссары и агенты, в том числе добровольные, количество которых, если верить Рюльеру, было весьма значительным. «Большое число русских офицеров, — уверяет он, — мчалось к различным итальянским городам, одни — неизвестными, другие под разными предлогами (каких-либо) дел или любознательности. Даже русские, попавшие в немилость у их государыни, удаленные от ее двора, скитавшиеся по различным европейским столицам, ухватились за эту оказию, чтобы снискать себе протекцию людей, пользующихся доверенностью, и сбежались в Италию. Эти разорительные интриги и скорое прибытие в эти моря эскадр, которые снаряжали в русских портах, принуждали отправлять много денег в города, столь чуждые русской империи, с которыми эта страна не имела никаких связей, ни торговых, ни политических».
Нельзя не поблагодарить мсье Рюльера за то, что он так близко к сердцу принял подлинные интересы России, которые не желали понимать императрица и ее окружение. Что же касается «всего роя эмиссаров и офицеров», о котором говорит Рюльер, то действительная роль почти всех этих людей, оставшихся безымянными (точно ли их был «рой»?) в развернувшихся далее событиях до сих пор не выяснена. Многие ли из них вступили в контакт с Орловым и его уполномоченными, какие поручения им были даны и как они их выполнили, сведений нет. Из лиц известных, посетивших Алексея и Федора в Венеции, Рюльер называет Тамару и Папаз-оглы. Василий Степанович Тамара был молодой украинец, воспитанный в Италии, который из чистой любознательности навестил самые знаменитые края Эллады. «Один из покровителей, посвященных в правительственные тайны, придал ему смелости представить свои наблюдения императрице, и тотчас же, по слабости, присущей всем тем, которые предлагают государям эти великие проекты революций и восстаний… Тамара еще преувеличил силы греков».
По мнению Рюльера, рекомендации Тамары оказали на Екатерину чуть ли не решающее влияние и отразились в инструкциях, данных Орловым. Это, конечно, явное преувеличение, но несомненно, что появление такого хорошо знакомого со страной человека было очень кстати.
О Григории Папаз-оглы Рюльер сообщил следующее. Он был уроженец города Ларисы в Фессалии. Фамилия его, составленная из греческого «Папаз» и турецкого «оглы», означает, что он был сын священника. Еще при Петре он появился в Петербурге с воспоминаниями о каких-то неприятностях, испытанных на родине, растревоженным духом и желанием поймать фортуну. Он стал артиллерийским капитаном. И, естественно, познакомился с Григорием Орловым, служившим в одном с ним корпусе. После переворота 1762 года, когда Орлов стал вторым лицом в империи, Папаз-оглы явился к тезке и поделился с ним мыслями о возможности поднять восстание в Греции. Орлов, осмелевший после успеха недавнего заговора, с жаром ухватился за проект новой революции, которая могла бы посадить его возлюбленную на констатинопольский трон и сделать Российскую империю самой могущественной и обширной в мире. Но министр Панин, то ли из робости, то ли из осторожности, то ли из-за личной ненависти к фавориту и его ставленникам, нашел эти намерения преждевременными и химерическими. Фаворит, не зная действительного состояния чужеземных наций и всех отношений русской империи, уступил доводам министра. Но он уступил и настоятельным просьбам Папаз-оглы.
Правда, воспользоваться плодами русско-тосканской коммерции Папаз-оглы, кажется, не удалось. Погрузившись на судно в Венеции и выйдя в запив, он был захвачен дульциниотскими пиратами[3], которые вряд ли прониклись важностью его миссии. Освобожденный благодаря вмешательству австрийского консула, он прибыл в Триест и обнаружил там великое множество греков и славян, как местных, так и приезжавших по торговым делам. Он открылся некоторым из них и вскоре многочисленные агенты рассыпались по окрестным местам.
Как бы ни преувеличивал Рюльер значения и этой личности (Екатерина в рескрипте Алексею Орлову от 29 января ведь не упоминает ни его, ни Тамару), все же его появление в Венеции должно было особенно обрадовать Алехана. Во-первых, он мог просто знать его еще по Петербургу. А если даже и не знал, то доверенное лицо брата Григория (поверим Рюльеру на слово) в дополнительных рекомендациях не нуждалось. К тому же, это был местный уроженец, для которого будущий театр военных действий был отчим краем и который, конечно, представлял здешнюю ситуацию куда лучше, чем представляли ее русские наблюдатели. Ему было легче общаться с местным населением, у него здесь были знакомые. В довершение всего, он пришел к Орлову не один, а передал ему, как говорит Рюльер, всех своих агентов. Сам же он занялся на досуге сочинением на греческом книги о тактике русских и их военном устройстве, достойной быть распространенной во всей Греции, чтобы осведомить сначала все эти народы о дисциплине, средствах защиты и маневрах, к которым предполагали их приучить и приобщить. Дело налаживалось во всех отношениях. Алехан мог быть доволен. Как вдруг Венецию пришлось срочно покинуть…
Это, в общем-то, не было неожиданностью. Еще делая самые первые шаги в осуществлении своей политики в Причерноморье и Леванте, Екатерина пыталась заручиться поддержкой Венецианской республики и установить с нею связи как с «древним и естественным врагом Оттоманской империи» (по выражению Рюльера). Но Венеция предпочла не связываться с турками и наслаждаться прелестями мира, хотя и имела к султану территориальные претензии.
Предупреждая Алехана о необходимости сохранять в Beнеции свои практические акции по подготовке греко-славянского восстания в «непроницаемой тайне», императрица объясняла в рескрипте: «…Мы в мыслях и поступках республики Венецианской до времени надежны быть не можем, доколе не увидит она, что дело прямое действие возъимело… Из чего уже само собой следует, что все Наши как здесь, так и у вас распоряжения и приготовления так маскировать должно, чтоб они не инако как с самым делом вдруг открылись».
Не инако, как с самым делом. Это, конечно, из Петербурга легко советовать. А здесь, в Венеции, в чуждом, порой достаточно враждебном окружении, да еще принимая и рассылая званых и незваных агентов, часто понятия не имеющих о конспирации, очень трудно, если не невозможно. И немудрено, что «Венеция, всегда осмотрительная и осторожная, не замедлила взять на заметку эти маневры и решила внушить этим двум братьям, чтобы они выбрали другое местопребывание. Любознательность, служившая предлогом их путешествия, равным образом послужила и предлогом их высылки и затем их проживания в других городах» (Рюльер).
Матушка, предвидевшая подобную ситуацию, рекомендовала Алехану выбрать в качестве более надежного и долговременного пристанища Турин — столицу сардинского королевства, или Пьемонта, либо какой-нибудь другой город, подвластный тому же монарху. Ибо, писала она, «сей государь (Карл Эммануил III. —
Матушка никак не желала понять, что делать дела совсем «с тихостию» столь же невозможно, сколь и поддерживать персональное инкогнито, на чем она и не настаивала и даже признавала в некоторых отношениях нежелательным. Разве только власти будут смотреть «сквозь пальцы». Но то ли Карл Эммануил слишком широко раскрыл глаза, получив сведения о деятельности Орловых в Венеции, то ли еще по какой причине, но полюбовное соглашение с сардинским королевством не состоялось. Алехану пришлось немало похлопотать, подыскивая новую резиденцию. Он добрался даже до Неаполя, но Екатерина в том же письме от 6 мая 1769 года предупредила: «…дам вам приметить, что король неаполитанский (Фердинан IV, он же Фердинан I, король Обеих Сицилии. —
Фердинан IV действительно оказался Бурбоном, и Алехан наконец остановил свой выбор на Пизе, одном из крупных некогда городов герцогства Тосканского, расположенном почти на самом берегу Лигурийского моря, в устье реки Арно. Как любознательному путешественнику ему, очевидно, сильно приглянулась Пизанская башня, против чего трудно было возразить. Кроме того, совсем рядом находился чудесный шумный портовый город Ливорно, гавань которого выглядела очень удобной как будущая стоянка русских кораблей (могли ведь Екатерина и Григорий Григорьевич Орлов продолжить российско-тосканскую коммерцию). К тому же герцог Леопольд, брат австрийского императора, оказался именно таким человеком, каким матушка рисовала в воображении сардинского короля. Короче, все устроилось, и Алехан с Федором могли теперь без помех любоваться знаменитой башней, обходить ее со всех сторон, а то и взбираться на самый верх, если только не боялись уронить. К сожалению, источники об этом ничего не сообщают.
