тому же… совсем без одежды… так неудобно. Я подтянул колени к подбородку и задумался.
Что же случилось? Последнее, что я помню, — кладбище, медленно озаряющееся вспышками красного света. Потом… темнота, потом вот этот подвал и ощущение собственной голой задницы. И где Полиночка, с ней-то что? Она, конечно, девочка боевая, напоминает мне одно храброе дитя, которое я знавал еще при жизни. Но у нее есть слабые места, и конечно же она не справится с толпой плохих дядь. Я помотал головой, отгоняя дурные мысли. Это Полина-то не справится? Да она их расшвыряет!
Внезапно вспыхнул яркий свет. Я зажмурился и на всякий случай заорал:
— Извращенцы, е-мое! Предупреждаю, в голом виде меня берсеркеры пугались! Щас встану… ей-ей, встану! Все-все-о покажу-у!!!
На спину мне с шелестом опустилась какая-то грубая материя.
— Оденься! — приказал тонкий голос.
Я приоткрыл один глаз. Оказалось, что я лежу в каморке с невысокими стенами. В углу стоял добатый стол, за которым сидел человек в черном балахоне с капюшоном. Точно такой же балахон лежал рядом со мной.
Вот такую аскетическую моду я никогда не одобрял, но… Как-то не, хотелось и дальше продолжать сверкать всеми красотами моего большого тела, поэтому я быстро влез в балахон. Одевшись, почувствовал себя свободнее, наглее:
— Куда штаны уперли? — Я рывком подтянул к себе скрипучий стул, стоявший в углу, и шлепнулся на него.
— Они тебе не понадобятся, — последовал лаконичный ответ.
Я испуганно прикрыл рот рукой:
— Закрытый клуб нудистов-мазохистов, мамочки… Ой, а я в черной коже хреново выгляжу, правда- правда, можете и не пробовать! И с кнутом обращаться не умею, и вообще, увольте!
— Дурак! — пропищал мужик в капюшоне. — Оставь свои глупые бредни! Я — член Черной Инквизиции!
— Слава богу, что не голос…— не удержался я.
— Что-что?
— Да так, ничего, — открестился я. — Так вы оттуда? И что? Я-то вам зачем, тоже ведьмовство шить будете?
Балахон нервно затряс капюшоном:
— Заткнись и слушай! Мы предлагаем тебе стать одним из нас! В награду ты получишь бессмертие, и настоящее тело, а не ту бесплотную тень, что носил девятьсот лет. Ты будешь служить Господу: нашему, избавляя землю от исчадий ада!
— Я Господу уже и так служу…— осторожно ответил я. — И неплохо, могу сказать без лишней скромности…
— Если хочешь, мы можем дать тебе время на раздумье, — вкрадчиво пропищал балахон, — подумай, какая жизнь тебя ожидает в новом, живом полнокровном теле! Подумай…
— Иди и сам подумай, — огрызнулся я. — С газеткой, в уединенном месте! Ты сам-то думаешь, чего говоришь? На фиг мне бессмертие, и так моя душа бессмертна! А тело… ну его, вон уже и простыло, кажется, и пупырями пошло от холода!
В комнате опять потемнело. Из-под капюшона замерцали неприятные красноватые глазенки.
— Это твое окончательное решение?
— Да, клянусь мохнатыми пятками моего папаши и жадностью четырех братьев!!!
— Тогда ты умрешь, — просто и без затей пообещал капюшон.
Я наморщил нос и с наслаждением почесал новой пяткой под коленом:
— Ой, напугал так напугал… Дрожу всеми костями. Я ж уже помирал, ты чего, не знаешь?
— Ты исчезнешь совсем, — усмехнулся капюшон. — И никто тебя не хватится. Просто о тебе забудут… Разве есть или был на свете хотя бы один человек, которому ты нужен? Если такой найдется, считай себя спасенным.
По спине плеснуло холодом, как будто морж плавником коснулся.
— Полина? — полувопросительно предположил я Капюшон загоготал:
— Да она тебя ни во что не ставит… Постоянно издевается над твоей трусостью, унижает, орет. Нужен ты ей!
— Мои прошлые подопечные…
— Они даже не знают о твоем существовании.
— Мой отец…
— То-то он так стремился тебя женить!
— Мои братья…
— Вот уж кому бы ты больше понравился мертвым! Ты же претендовал на отцовский хутор.
— Гудрун…
— Да уж, после того как ей пришлось выйти за этого недомерка Скарпхедина…
Я склонил голову. По щекам вдруг поползли слезы. Ну неужели я совсем никому не был нужен? Никому- никому в моей единственной жизни? Нет, должен же быть кто-то…
— Постой! — вскрикнул я. — Девочка… Сюна! Я почти удочерил ее…
— И потерял…
Сердце забилось почти в горле. Я сглотнул. Никого… Совсем никого…
— Ты не нужен никому, — с удовлетворением заключил капюшон. — Поэтому никто не будет о тебе плакать…
В комнате стемнело еще больше. Внезапно на макушку капюшону с грохотом опустилась дубина, и раздался знакомый прокуренный голос:
— Он нужен Господу, идиот!
Капюшон украсил головкой поверхность стола. Рядом, окруженная ярким светом, возникла красивая, как в моем самом кошмарном сне, Мэри Джейн с дубиной на плече. На этот раз ее волосы украшала кокетливая повязка, а платье было наивно-задорным, в горошек…
— Здорово, рыжий! — захрипела она. — Рада встрече!
— Взаимно! — выдохнул я. И не соврал.
Мэри Джейн подлетела поближе и беззастенчиво утерла мне слезы Подолом платья.
— Раскис! — проворчала она. — Слава богу, что я за тобой приглядываю. Еще б немного, и они бы тебя получили. Если бы ты в самом деле поверил, что никому не нужен. Да мисс Полли за тебя всех измордует, да и я…— Мэри Джейн закашлялась и недоговорила.
Я огляделся. Капюшон по-прежнему тихонько лежал на столе, мирно так, не шевелясь.
— Бросай тело! — хрипло скомандовала Мэри. — Вали отсюда на повышенной! За мисс Полли гонится толпа упырей, долго она круги по кладбищу наматывать не будет!
Я охнул, запрыгал по комнате, путаясь в балахоне. Тело отскакивать не хотело. Я вскинул на Мэри Джейн умоляющий взгляд:
— Оно прилипло…
Мэри сосредоточенно раскурила новую папиросу. Затянувшись и выдохнув, она подлетела ко мне совсем близко:
— Прости, рыжий, я постараюсь сделать это сразу…
БА-БАХ!Дубина мелькнула прямо перед моим носом…
Ощущение привычной легкости… Голым и невесомым я висел над своим бывшим телом.
Мэри Джейн полировала дубину бархатной тряпочкой.
— Неплохо! — кивнула она мне. — Уложила е первого удара…
— Ты… ты меня убила? — пролепетал я, привычно покрываясь холодным потом.
— А что я еще могла сделать? Времени-то в обрез, а они видишь как хитро все устроили! Давай не жмись там в уголке, одевайся да лети к мисс Полли!
Я велел коленям не дрожать. Очень строго велел, но они все равно были каким-то ватными и негнущимися. Умом я понимал, что Мэри не могла поступить иначе, но попрежнему страх перед ней был сильнее здравого смысла.
