не стану, стану жить в
ну и здоров же ты врать, луэллин элдербери
стоит тебе представить это зябкое лицо и свет из круглого окна в крыше плотницкого сарая, желтоватый свет, горячей водой сбегающий по шее и по животу, — у нее выпуклый живот! как у майолевской помоны! стоит тебе представить это, как хочется тут же вернуться в гостиницу, сесть в плетеное кресло, даже если оно до сих пор занято покойной миссис сонли, открыть книгу элегий и с выражением читать вслух из секста проперция:
любопытство играло мной, будто питьевой фонтанчик — теннисным мячом, до тех пор, пока тот не намокнет и не свалится, отяжелевший
теперь, когда я начитался всласть и знаю о ней все — и то, что она сама хотела мне сказать, и то, что было спрятано под плитой из песчаника, теперь, когда я намок, отяжелел и свалился, самое время махнуть рукой на весь этот вишгардский балаганчик и вернуться домой как ни в чем не бывало
чего я, собственно, хотел?
узнать, каким меня видит саша сонли, увидеть себя издалека — с ее дикого и обрывистого берега?
а может, я хотел оказаться там, где она хранила свою четвертинку, между ее щекой и ладонью, подсунутой под подушку — может быть, я хотел спать с сашей сонли?
нет, с какой стати мне этого хотеть? то, что я о ней знаю, и так рассказывают только в постели, остывая от утренних поцелуев, когда время теряет четкость и мерцает, будто экран телевизора, когда счет за него забыли оплатить
чего я, собственно, хотел? я смотрел в замочную скважину чужого сознания, нагнувшись в неудобной позе, проклиная немеющие руки и шею, а оттуда на меня смотрел спокойный, изучающий оливковый глаз, который умеет становиться горчичным, когда приходит время охоты
а дальше за дверью прятались лисья улыбка и пышный хвост
Дневник Саши Сонли. 2008
Vain was the help of man. [116]
Двадцать второе июля. Жаль, что инспектор больше не читает моего дневника.
Полагаю, теперь он читает Аристотеля и вскоре узнает, что злые поступки совершаются по доброй воле. Тем лучше для него. У меня и без того забот хватает. В номере для новобрачных валяются скомканные простыни, залитые пивом и перепачканные черной помадой, в ванной забился сток, а на зеркале написано:
Разберусь с этим позже, теперь нужно заняться девочкой, у меня приличный запас хлопьев и коробка яиц, в кладовке, кажется, осталось немного шоколаду. С Младшей хлопот немного, пока она спит, будто змеедева Ехидна [117] в своей пещере, а ребенка, похоже, придется поручить горничной — через полчаса я поеду на торговый склад в Торни, купить угля, пока деньги не разлетелись.
— Расскажешь, кто отец девочки? — написала я Младшей перед тем, как дать ей первую порцию, но она покачала головой:
Самое время пожалеть о моей немоте. Не будь я немой, спела бы ей блейковскую песенку, которую пела, когда ей было пять с половиной лет. Они с Хеддой прибыли в пансион на папином залатанном «остине» и стояли у ворот, растерянно озираясь, обе крепенькие, растрепанные, в зеленых кофтах, похожие, как два куста верещатника.
Я бы спела это ей, когда она выпила моего отвара, принялась зевать и легла в постель, свернувшись, будто травяная лягушка, на той самой кровати, где в девяносто девятом я в первый раз положила ей руку на грудь. Правда, тогда не нужно было ее привязывать. А теперь вот пришлось. Для этого я взяла нейлоновый чулок, от веревки остаются следы — на ее коже от чего угодно остаются следы.
Потом я вышла в сад и посмотрела на луну.
Луна была полной и белела свежим срезом, словно дерево, спиленное под корень. Я сочла это хорошим знаком и вернулась в дом, чтобы выпить чаю и немного подумать.
…Если нужно ей хоть версту отъехать от Рима, и тогда она по книжке выбирает время отъезда; если женщина — бедная, она пойдет к хироманту и поцелуями заплатит за гадание.
Вот он, Уэльс: гудящий под ногами ненадежный причал, железная ребристая лесенка, лоснящийся ил, смешанный с грязным песком, сходни, припорошенные солью, туман, оседающий на вереск ледяными каплями.
Бывает и другой Уэльс: в нем живет отчетливая, режущая глаз белизна, грубый утренний свет пропитывает предметы насквозь, отмечая собой все чистое, безупречно белое — колотый сахар в фаянсовой сахарнице, яичную скорлупу, забытую на стуле ажурную блузку.
В такие дни длинные полотнища света ложатся на стены и пол, высвечивая пыль в углах и следы от гвоздиков, на которых когда-то держались гравюры почтмейстера — «Портрет слуги», «Девушка с креветками» — лубочный Хогарт из сувенирного магазина, нерушимая верность, доблестная беспомощность.
Но теперь дожди, туман отступил от берега и низко висит над пристанью, от которой только что отошел ранний паром в Ирландию. Однажды я буду стоять там, на палубе
Не то чтобы я хотела в Ирландию, нет, просто однажды надо попробовать — забыть про прачечную, молочную и чайную лавки, закутаться в кашемировый платок и сесть на корабль. Просто так, скажем, чтобы узнать: водятся ли Синие Люди в проливе Лонг и Шайент. [119]
Синие Люди были самые поэтичные чудовища в здешних местах, они жили в подводных пещерах, говорил мне отец, когда хотел меня повеселить. Быстро всплывая из ниоткуда, они проносились синей свистящей стаей и топили торговые корабли. Они говорили человеческим языком и владели штормами, молнией и северным ветром.
Но могли пощадить, если ловкий капитан отвечал в рифму на их последнее слово.
