точно плюшевые кресла в партере прогоревшего театра.
К тому же меня мучает воспоминание о тех трёх днях, что мы провели в моем номере, не поднимая штор. Мне кажется, с нами тогда что-то произошло и теперь мы связаны, но не плотно и горячо, как любовники, а весело и случайно, как ключи от разных домов, позвякивающие на одном колечке. И еще, я откуда-то знаю, что более мы не увидимся, и это меня удручает, мой милый, молчаливый Мо.
Продолжу завтра, иначе это письмо прикончит все запасы отельной бумаги с монограммами.
без даты
мне приснилось, что я — тиресий, которого не пустили назад, в законное его мужское тело и теперь друзья зовут меня ласково — тире
как я стану с этим жить?
а если бы старину барнарда звали юханом? а рыжую фиону, скажем, пенни?
смог бы я любить их иначе? и — глядишь, моя пенни, не оставила бы меня мерзнуть тут дирижером в брукнеровской паузе, где все кашляют и меняют положение ног, а ты знай держишь спину, держишь голову, застигнутый шквалом молчания
а мой юхан носил бы джинсовую кацавейку, чинил трубы и попахивал теплой ржавчиной и сохнущей тряпкой
без даты
вот яков бёме — классный немец, я бы с ним выпил галлюциногенной амброзии — говорит, что у всякой вещи есть сигнатура — почерк? узор? отметка? а, знаю — родинка! по которой можно понять ее, вещи, суть и отличие
а епископ беркли, тот самый, что ловил ускользающий пейзаж за спиною, будто щенок йоркшира — короткий хвостик, тот вообще говорит, что мы видим не вещи, а их цветную видимость, это он аристотелевой прозрачности начитался и затосковал
в прозрачном мире я жил, когда мне давали кислые голубые таблетки, и у меня отключились цвета, так что по аристотелю я должен был видеть силу, обитающую в вещах, но я видел совсем другое! вот доктор знает
апрель, 18
у меня отросла длинная челка, и я стал похож на удобный случай, это скульптурка лисиппа, не помню где виденная, мальчик на шаре с крылатыми пятками и весами, а весы качаются на лезвии — мол, критический момент, так лови же его! так вот, у него на лоб падает вьющийся локон, за который нужно схватиться, чтобы не упустить удобный случай
восходящий эллинизм до смешного утилитарен — заведешь такого домашнего кайроса, бронзового холопа, и хватай его за чуб, чуть что не так, это вам, доктор, не ленивые шумерские терафимы, те только и знали, что говорить пустое
11 апреля
Вот еще кусочки для паззла, на который все уже махнули рукой, даже Аккройд усмехается мне прямо в лицо, когда я завожу об этом разговор.
— Милая Петра, — сказал он мне вчера, когда мы угощались кофе в
— Однако три трупа за два месяца… — начала было я, но он не дал мне даже договорить, положил на столик десятку и ушел. Похоже, я снова начала толстеть.
Но я вот о чем думаю.
После смерти Надьи мгновенно выздоровел ее отец, это раз. Жаль, что она об этом уже не узнает. После гибели француза выяснилось, что он жуткий богач. Правда, ему от этого было мало толку.
После самоубийства доктора закрылась клиника в Зальцбурге. Полагаю, что он желал этого всей душою, после того как они выбросили его на улицу. Про доктора мне рассказала Фиона, но я пропустила мимо ушей. Теперь вижу, что напрасно. Выходит, что все, чего эти люди хотели, сбывалось, как только они погибали — так или иначе.
История, достойная моей бывшей подруги Вероники.
Сплошное бразильское кандомбле с погремушками. Ей бы понравилось.
Интересно, чего
И хочет ли чего-нибудь студент-македонец? И чего хочу я от них всех?
Почему бы мне не послушаться Аккройда?
24 апреля
Позвонила в отель профессору, его нет дома, куда это его понесло на ночь глядя? Зато портье, когда услышал, что звонят из полиции, пожаловался мне на жильца — сомнительного араба с третьего этажа. Просил проверить его
— Похоже, у него нет кредитной карточки! — с ужасом сказал портье.
Подумаешь, у меня вот есть кредитная карточка, и что с того? Зимой ею хорошо соскребать изморозь с лобового стекла.
Портье говорит, что у парня
Меня сегодня с утра мучает желание поговорить с профессором, кажется, я поняла, что я хочу у него спросить.
Перечитала записи наших разговоров — сплошная алхимия, красные камушки, белые драконы… детский сад какой-то… Да он просто смеется надо мной!
Позвонила студенту Густаву, спросила, знает ли он что-нибудь о рукописи, которую Форж надеялся отыскать в монастырском тайнике.
Студент сказал, что первый раз об этом слышит. Тогда — читал ли он письмо Иоанна своему ученику в госпиталь
— Какой еще госпиталь? — спросил он с очень натуральным удивлением. Либо и впрямь не знает, либо умник и злодей. Тогда я набралась решимости и спросила прямо:
—
— Амулет? О чем вы, офицер Грофф? — спросил он после паузы, во время которой я услышала бульканье чего-то, наливаемого во что-то. — И потом: разве вас не отстранили от этого дела? К тому же сейчас десять часов вечера, мы можем спокойно побеседовать завтра, не правда ли? Или вы хотите назначить мне позднее свидание?
Ясно. Умник. И рот у него похож на мидию, влажный и блестящий.
Не понимаю, что в нем нашла голливудская женщина Фиона Расселл. Вот русский — другое дело. У него такие длинные прозрачные глаза с припухшими веками… так бы и поцеловала. Никак не могу привыкнуть к его кличке, какой-то дурацкий ник для болтовни на сайте знакомств. Он бы еще орешком назвался или гелиотропом!
Пойду к профессору, все равно спать не смогу, меня просто раздирают предчувствия, вот если бы Вероника была дома…
Позвоню ей, пожалуй, спрошу, что теперь делать.
И еще — не хочет ли она попробовать заново.
апрель, 19
