Побег куманики

и вышел вон. И плавает в кувезе, сморщенный, почти не жилец. Да и те, что живы, лучше бы умерли. Глядишь на них, узнавая тоскливые родинки, как старый пахарь на снующих по дому дебелых дочерей: расточение рода. Сына бы. Сын бы, он бы. Не печалься, крестьянин, он бы тоже вырос, стал бы откалывать заученные коленца. Кыш, недописанные. Не сметь улыбаться щербатым ртом.

А вот еще бывает — умрет такой, рассыплется, а побрызгаешь мертвой водою, он и срастется. И лежит целенький, румяный, только не дышит. Живой бы воды-то. Она бы.

без даты

Если у нас заложены уши, мы воспринимаем звук иначе, чем обычно, говорит Секст Эмпирик. В этом суть отличия стихов от прозы, говорю я. В романе что? Вешаешь бархатный лоскут, за которым, разумеется, свечка, расставляешь сырых еще человечков, их стулья, ходики, весь этот валкий бидермайер, все картавые глупости и коньячные дуэли, чувствуешь себя парфянской стрелой, потерявшей движение, дрожащей в воздухе, ты делаешь это все время — по дороге в лавку, на уроке латыни, обнимая чью-то случайную спину, и вот — а бьен! они задвигались, залопотали, теперь наладить анкерный ход — и завертится само собой.

Героиня опомнится и выйдет за трехгрошового опера. Тягостный паяц разогреет молочко над огнем и отдохнет. Деревянная королева сбежит с песочным человеком, Ахиллес остынет к влюбленной черепахе и сядет наконец на обочине; ну, что там еще? Знай следи за свечкой. Что же стихи?

Ты говоришь с одним и тем же существом.

Здесь больше никого нет.

С фантомом, перемежающимся, как лихорадка.

С собственным твоим демоном, поселившемся в манекене.

Знаете ли вы, доктор, что пустые манекены притягивают демонов? Они переходят из тела в тело, как музейный грабитель в зале с рыцарскими доспехами.

Ты делаешь это ради одного лишь коннекта, натяжения между вами, мгновенного, как взметнувшаяся на сквозняке штора. Постоять на этом сквозняке зябким утренним берсерком в холщовой рубашке, вот что тебе нужно.

без даты

о чем я думаю? сегодня я думаю об оскаре, третий день ему носят в номер еду и питье, синьор профессоре все пишет, говорит маленький тони, что работает на втором этаже, ип vecchio calvol велел оставлять поднос за дверью, а значит, прощай чаевые, ужо тебе, жесткокрылый оскар тео форж, как безнадежно ты бегал по гостиничным коридорам за перепуганной белкой из зоомагазина, белку купил я, принес фионе утром в пергаментном пакете, будто пару горячих круассанов, белка царапалась и норовила выбраться, я прижал ее к груди под курткой, как украденного лисенка, и вошел, и — пылающий ежевичный куст, вот что я увидел, когда вошел, облако безмолвных медных сияющих пчел, висящее в утреннем небе, а всего-то — фиона расчесывалась на балконе, дай же подержать! какая сердитая — вылитая я! она смеялась, укладывая неуклюжую сумку, смеялась, когда пошел ржавый теплый дождь, сильнее, сильнее, и вот — припустил как следует! смеялась, когда, выпустив белку на кровать, мы выскочили из номера и быстро заперли дверь и посмотрели друг на друга, будто кассий и брут, она еще смеялась, пока я подзывал такси, а потом вдруг перестала, вынула откуда-то платок и повязала на голову, обратившись в мраморную девочку жюля далу, и — жаль, что я этого не увижу! сказала она уже за стеклом, но я услышал

не на что было смотреть, между прочим, — он плакал на лестнице потом, когда задохнулся и сел на ступеньках, под распятой на стене медвежьей шкурой, под трофейной сизой медведицей, что на пару с сизым медведем растерзала детишек, посмеявшихся над лысиной святого елисея, каково bonhommie ! это если верить второй книге царств, а что еще прикажете делать?

From: Dr. Fiona Russell, Trafalgar Hotel,

Trafalgar 35, 28010 Madrid, Spain

For Moras, Golden Tulip Rossini,

Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta

Распечатав подаренную отелем бутылочку простейшего красного, продолжаю — хотя ты и молчишь, милый Мо, — какая-то сила торопит меня и вынуждает писать эти бесконечные письма.

Пожалуй, я не писала столько лет пятнадцать, с тех пор как у меня закончился роман в письмах со студентом из Сорбонны, с которым мы жили через два квартала друг от друга.

В те времена электронная почта была реквизитом футуристических романов, и мы изводили тонны бумаги — сиреневой, с водяными знаками, с виньетками, ужасно глупо… помню, что бумагу и конверты я покупала в книжной лавке Шекспир и Компания на улице Юшет, прямо напротив Нотр-Дама.

А ты в это время был еще мальчишкой и сидел на своей даче у озера, перечитывая замусоленную книжку из прежней жизни, найденную на дедушкином чердаке. Угадала?

Вторую ночь не могу заснуть, мне кажется, я вижу страшные сны. Но они испаряются, стоит мне открыть глаза, и весь день потом оседают мучительной росой где-то в дальних углах сознания.

Помнишь, мы говорили о поэме твоего любимца Малларме…[99] никак не могу запомнить названия… Удача никогда не упразднит случая, верно?

Ты еще сказал, что пробел в середине текста — это отправная точка в соседнюю реальность, которую автор затушевал мелом от ужаса и беспомощности.

Так вот, у меня есть странное щекотное ощущение, что я в ужасе и беспомощности брожу где-то рядом с разгадкой мальтийских обстоятельств. Вся эта история с артефактами — в каком-то смысле бросок костей, упраздняющий случай, понимаешь?

Найти эти прелестные игрушки и раздать как попало в разные руки означало, по-видимому, бросить кости, соблюдая определенные правила — больше всего на свете я хотела бы теперь добраться до Иоанновой рукописи и почитать эти правила, — теперь мне понятно, почему профессор тянет время, он ждет, ждет того, что в конце игры выпадет ему самому!

Но помилуйте, какая жестокая затея. Теперь, перечитав это письмо и те, предыдущие, на которые я потратила целую ночь, я спрашиваю себя: зачем я писала это тебе?

У меня есть друзья, которым мои путаные рассуждения и романтические бредни пришлись бы по вкусу уже потому, что от меня они ничего подобного не ожидают. У меня есть коллеги, которые могли бы дать толковый совет или просто указать на заблуждения и недоразумения. Кого у меня только нет. Тогда почему?

Ответ на этот вопрос достаточно болезнен и произнести его вслух мне трудно, но придется, иначе вся эта писанина теряет всякий смысл, а я и так отложила главное на самый финал, почти на постскриптум, потому что трушу.

Дело в том… просто не представляю, как начать… когда я уезжала с острова и сунула тебе кольцо с пожухшей жемчужиной, небрежно махнув рукой, мол, оставь себе, это был вовсе не жест нежности, как ты, наверное, подумал, это был жест освобождения, ловкая догадка, да чего там — просто подлость.

Я вовсе не посвятила тебя в брамины, милый Мо, я впутала тебя в историю, из которой сама хотела выбраться любым путем. Самолетом, пароходом, пешком, да хоть на окровавленных коленях — до самой часовни Сан-Исидро. Помнишь детскую игру с палочкой, которую нужно передать кому-нибудь, чтобы поменяться с ним ролями? Раз-раз! — и ты свободен, а ему придется носиться по двору, улепетывать от стаи разгоряченных преследователей, пока не догадается сунуть эту самую палочку кому-нибудь, мирно сидящему с книжкой на качелях.

Теперь, когда я знаю, что мой подарок, утративший коварное qualitas occulta, это не что иное, как мумия жемчужины, оправленная в металл, я могу уговаривать себя, что знала это всегда и что никакой опасности не было, но — моя собственная память, смущаясь, будто грустный амур Веласкеса с пристегнутыми крыльями, подставляет мне круглое зеркало.

Мне казалось, ты справишься лучше меня, что бы ни произошло на самом деле… разумеется, пурпурная мистическая подкладка этой истории меня не слишком беспокоила, меня беспокоила другая вещь, гораздо