Про Дом. 1955 г
Тамара Мироновна, женщина скромной профессии, но немаленького ума, официально представила друг другу Лялю («ой, прямо наша мать родная, — одернулась под гневным взглядом, — сестра прям она мне родная, — и, уловив свистящий шепот, наконец, выправилась, — благодетельница наша, конечно, а как же, благодетельница, как есть!..») и Военного Строителя («мой хороший товарищ, Серафим Палыч, специалист и инженер…»). Помолчала и с натугой выдавила: прошу любить и жаловать, — фраза казалась Тамаре Мироновне идиотской и бессмысленной, но, судя по реакции окружающих, свою роль все-таки сыграла.
Далее Тамара Мироновна отошла по нуждам производства к самогонному аппарату, несколько барахлившему и тем самым безмерно Тамару Мироновну огорчавшему, уселась на табурет и стала с пристрастием наблюдать за процессом.
В небольшой кухоньке Флигеля стараниями новой хозяйки, сторожихи и инвалида войны царило некоторое безумие. Во-первых, несмотря на огромное количество детей, обеденного стола она не держала, и не то чтобы как-то принципиально, а так получилось. Дети в несколько неравных смен питались стоя у подоконнника, либо сидя у подножья рассыхающегося, но все равно прекрасного буфета, дарованного с барского плеча семейством Старосельцевых. Законное же место обеденного стола занимала серебристого металла специальная крепкая стоечка, на стоечке уютно размещался перегонный куб, который на самом-то деле был никакой и не куб, а скорее усеченная пирамида, что неважно. Во-вторых, Тамара Мироновна оказалась большой поклонницей старинного индийского учения аюрведа, которое призывает сосредоточиться на себе и своих поисках Пути, а не намывать бесконечно такие ничтожные атрибуты бытия, как тарелки, полы или, упаси госсподи, окна. Проще говоря, у Тамары Семеновны было убедительно грязно как на кухне, так и в иных прочих помещениях. И ничего страшного, между прочим, подумаешь, немного вымазано — тут и там. Ну и еще чуточку здесь. Главное, чтобы не было войны, чтобы все живы- здоровы, мирного неба, вкусного хлеба, чистой воды и никакой беды.
Вот так прозаично, на фоне с перебоями работающего перегонного куба, каковой и кубом-то не являлся, и началась первая настоящая любовь Ляли, энергичной генеральши, владелицы коллекции антикварного фарфора, матери взрослой дочери, дочери всесильного ЦК-вского папы.
Причем оказалось, что все эти весомые, действительно значимые и важные пункты, в деле первой настоящей любви особо не котируются, а котируются в нем — личные Лялины мысли, личные Лялины чувства, и вот это ее прелестное маленькое ушко с бриллиантовыми брызгами, а можно и без них.
Ляле впору было бы удивиться, как это она вообще опознала свою первую настоящую любовь, так как ранее она не любила никого, кроме, разумеется, малютки дочери и старика-отца, но это иное. Свое замужество Ляля перенесла с душевным спокойствием ветки апельсинового дерева, умело привитой к персику, грозного супруга своего, по примеру мадам Грицацуевой, немного боялась.
Конечно же, «пока народ безграмотен, из всех искусств для нас важнейшими являются кино и цирк», а в первой, пусть и настоящей, любви важнейшим является время и место. Времени у бравой генеральши хватало, благодарствуйте, а вот с местом было похуже. Соплеменные генеральские жены как-то совсем не располагали к откровенным беседам с последующей униженной просьбой приютить незаконную пару на часок. В свой Дом генеральша, хоть и отличалась завидной храбростью, нежного возлюбленного приводить все-таки не осмеливалась, пофантазировать, что предпринял бы товарищ Старосельцев, обнаружив супругу в объятиях Военного Строителя, она не осмеливалась тоже.
Оставался густо заселенный Тамарой Мироновной Флигель, о чем Ляля честно и переговорила со сторожихой, инвалидом войны и алхимиком от самогоноварения.
«А чего ж! — охотно пошла навстречу Тамара Мироновна. — Разве ж хорошо без мужика-то? Без энтого-то дела? Ой, не могу, я и сама-то, бывалоча, как раздухарюсь, как разохочусь, прямо дерите меня семеро, вшестером не управиться… Вот Митюня-то мой, который насчет забор поправить приходил, ох какой ядрючий в твою бога душу мать оказался, слез — хрен чистый, как бес… А Степан-то Лукич, о-о-ох, как засадит, как засадит, и давай строчить, как ножная швейная машинка, старый мудозвон…»
Даже если Ляля немного и возражала против такого неизысканного толкования собственных отношений с Военным Строителем, она дальновидно промолчала, позволяя Тамаре Мироновне заодно создавать для нее неплохое алиби — а что, покровительствует генеральша бедной соседке, инвалиду,' между прочим, войны, навещает ее с гостинцами, а то и просто — с женскими разговорами, для поддержания общего тонуса и настроения.
Так у них и повелось: Военный Строитель, обнаруживая или создавая свободное время в своем рабочем графике, телефонировал Ляле, Ляля называла дату и время Тамаре Мироновне, Тамара Мироновна соответствовала. Критериев для соответствия было немного, а точнее, один — обеспечить полное отсутствие детей, в чем она проявляла большую материнскую смекалку. Дочери, к примеру, были определены в музыкальную школу по классу скрипки (не покупать же рояль, на самом деле), а сыновья — в пришкольную команду легкой атлетики, чтобы бегали, прыгали и метали, вырастали защитники Родины и полноценные советские люди, готовые к труду и обороне. Причем девочки неожиданно свои новые музыкальные обязанности и в особенности маленькие скрипочки полюбили, занимались прекрасно, с удовольствием пели в хоре, да и мальчики тоже оказались на хорошем счету у тренера, Степана собственно Лукича, получали талоны на усиленное питание в столовую, где каждую трапезу сопровождал стакан сметаны, поди плохо?
Сама же Тамара Мироновна во время визитов «голубей», как она про себя называла полугенеральскую влюбленную пару, оставалась дома, чаще всего бездумно таращилась на спутника жизни — перегонный куб, иногда стряпала для детей ведро какой-нибудь крупы, а иной раз жарила и ведро котлет — с гостинчика, неизменно вручаемого жрицей любви. К Лялиному роману она относилась с большим пониманием, правда, часто рекомендовала ей не забеременеть, предлагая различные тому способы.
В общем, никто внакладе-то не остался, если не считать, конечно же, генерала, нарядно украшенного ветвистыми рогами, попиравшими каракуль головного убора.
А Ляля была счастлива, каждое свидание она помечала одной ей понятными значками в календаре, потом целовала этот календарь, вдохновенно летала по Дому, вдохновенно врала мужу, вдохновенно врала дочери, для дополнительной женской привлекательности сооружала на голове забавные прически с коками, начесами, локонами и прочими модными деталями, полностью сменила свой гардероб, одно время наведываясь в генеральское спецателье каждый день, как на службу. Даже немного подались и лишние килограммы, позволив Ляле затягивать талию для модного силуэта New Look[23], правда, тогда он на одной шестой части суши так еще не назывался…
Раскрасневшаяся, оживленная, Ляля закрывала за собой дверь Дома, в несколько радостных шагов пересекала нейтральную территорию лужайку и распахивала дверь Флигеля — в свою новую действительность.
Военный Строитель тоже был очарован происходящим, ни одна из его редких любовниц, а уж тем более мрачная супруга Софья Семеновна, уныло страдающая желчнокаменной болезнью, никогда не обнаруживали такой увлеченности процессом, такой готовности идти дальше, узнавать больше и сначала отдавать, нежели получать и урывать зубами свое.
