не сразу дается в зубы, но, ухватившись как следует, я держу его мертвой хваткой. Правда, не без того, чтобы некоторые крохи не падали на землю. Вот и Щабух у меня где-то вывалился. А ведь о нем стоило рассказать подробнее. Например, как ему, простому дворовому псу, никогда не имевшему ни родственных, ни дружеских связей с чистопородными собаками, удалось сделать блестящую охотничью карьеру. Такой маленький, весь беленький, хотя имя Щабух говорит лишь о цвете конечностей[3], он сумел показать себя на редкость удачливым и сообразительным загонщиком крупного зверя. Ума в голове Щабуха было так много, что во время охоты столько и не требовалось. Излишки он тратил на сочинение стихов. И поиски рифмованных строк обычно увенчивались таким же успехом, как и поиски кабана, косули или медведя. Кстати, о той заварухе, из которой Щабух выкарабкался на трех ногах, у него есть длинное и даже, я бы сказала, весьма продолговатое стихотворение. Но тут я — уж и забыла когда — сделала упущение. Вернее, два упущения. Упустила из памяти, обронила где-то в одном из бесчисленных гаев (наверное, в результате нервной встряски) оба конца стихотворения — и передний и задний. Осталась у меня только серединка, да и то края у нее были изрядно обтрепаны временем и замызганы склерозом. Еле-еле восстановила их в первозданном виде. Вот пожалуйста:
Ранен кабан — будь осторожен: Зверски клыки у зверя остры! Но упускать его ты не должен, Шкуру свою не прячь в кусты! Старый секач споткнулся на склоне, Я под тушу его угодил. Хрустнула кость при переломе: Зверская боль!! Я зверски завыл… Помню, я предлагала Щабуху назвать его произведение «Зверская заваруха», но он отказался. Говорил, что «заваруха» не поэтическое слово. А мне оно нравится. Напоминает котелок, булькающий на костре.
С Щабухом я долго работала вместе, начиная со второй моей охоты, когда у него уже срослась кость, а на мне «засохли, как на собаке», мои почетные травмы. Одновременно с быстрым заживлением ран, приживалось к бывшей Гитче и новое имя — Картечь. Вскоре оно прижилось накрепко — зубами не отдерешь.
К концу сезона я уже имела славу первоклассной охотничьей собаки, ни в чем не уступающей Матросу и Щабуху. Напротив — Матрос был, по сравнению со мной, несколько медлителен, а Щабух — из-за своей несолидной комплекции — не мог внушить крупному зверю должного чувства страха. А вообще жили мы дружно, и любой из нас, не задумываясь, бросился бы выручать товарища из какой угодно заварухи. Вот прицепилось словечко! Ну, как репей к хвосту! Его частенько роняет один из больших охотничьих людей. (Не репей, конечно, а слово).
Чегетович (так зовут большого охотничьего человека) иногда произносит и другие слова, от которых я прихожу в восторг. И не только я, но и друзья Чегетовича с удовольствием повторяют эти яркие изречения. Если, например, гай прошел впустую, то кто-нибудь из охотников обязательно скажет:
— Время на кота хвост бросали, как говорит Чегетович. Ну, ничего, зато в следующем гаю все будет в абажуре!
Что такое «абажур», мне выяснить не удалось. Но само это слово, я полагаю, столь же красиво и блестяще, как золотые зубы Чегетовича.
Кажется, «кусочек второй», получается каким-то неудобоваримо- неоднородным, излишне хрящеватым и жилистым. Сначала взяла собачий след, а потом неожиданно вышла на охотничьих людей… Почему же так получилось? Ага, вспомнила! Я хотела сказать, что с Щабухом меньше чем через год после знакомства мне пришлось расстаться навсегда, а с Матросом довелось еще раз поработать лишь много сезонов спустя. Что же касается Чегетовича, то судьба свела меня и с его младшим братом, которого называли то Мишей, то Михаилом. И эта встреча внесла новое изменение в мою жизнь. Михаил увез меня из лесничества навсегда. Тогда я думала, что он стал моим очередным хозяином. И ошиблась. Меня прикомандировали к нему всего на несколько дней его отпуска. Затем он должен был доставить меня на центральную усадьбу всего нашего лесоохотничьего хозяйства. Ставшую довольно знаменитой Картечь собирались сюда перевести уже давно. Повысить, как говорится, в должности.
Всего этого я еще не знала, когда Михаил и его друг Иосиф, который был родом с южной стороны Главного Кавказского хребта, приехали за мной к Ибрагиму.
Ибрагим гостеприимно встретил своего дальнего родственника Михаила, прославленного горовосходителя и крупного охотничьего человека, специалиста по турам, с которыми мне еще предстояло познакомиться. Обрадовался он и знакомству с Иосифом, человеком заметно постарше Михаила, но таким же прославленным альпинистом, до сих пор с легкостью серны ходившим по заоблачным склонам во главе спасательного отряда. Приветствуя гостей, Ибрагим взглянул как-то ненароком на меня и грустно вздохнул.
Скоро мне сказали, чтоб я собиралась в путь.
Об этой поездке пойдет речь в третьем куске.
Кусок 3
КАК МЕНЯ ВТРАВИЛИ В НЕСОБАЧЬЕ ДЕЛО
С трудом распрощавшись с Ибрагимом, который не хотел отпускать нас «так скоро», мы уже пошли было к автобусу, но тут подвернулось новое препятствие. Твердо и неумолимо, как егерь браконьеру, Мише преградил дорогу еще один его родич, возвращавшийся из города на своей ободранной и полинявшей машине рыжевато-серого цвета. Решительно сломив упорное сопротивление Михаила и отмахнувшись от кротких извинений застенчивого Иосифа, этот легконогий щупленький горец, быстро затолкав нашу компанию в свой автомобиль, вонзил в него шпоры и во весь бензиновый дух погнал по неровной дороге.
Так и получилось, что поехали мы не вниз, а вверх по ущелью, в самое отдаленное высокогорное селение. Миша еще пытался «после драки скрести землю лапами», хотел убедить своего дядю, что бывают дела и поважнее, чем веселое застолье у любимых родственников. Мухтар — так звали дядю — отделывался шутливыми репликами и еще решительнее подгонял своего обиженно ревущего четырехколесного зверя.
На крутых поворотах узкой каменистой дороги, слегка присыпанной свежим осенним снежком, машина стонала и кряхтела, а на прямых участках, где можно было заставить ее бежать быстрее, тряслась,
