Выданный ему аттестат был туго набит похвалами, особо отмечались его память, способности к языкам и изящной словесности.
Его провожали домой с торжеством. На протяжении ряда поколений именем Пола Морфи клялись не только резвые «поросята», но и умудренные жизненным опытом «быки».
На прощание отец-ректор подарил каждому выпускнику по роскошному евангелию. Пола он отозвал в сторонку и заменил евангелие Цезаревыми «Записками о галльской войне» на латинском языке, в чудесном кожаном переплете.
Гордости от всего этого Полу не хватило даже на дорогу.
Он приехал и сразу увидел, что дома плохо, что светлое и радостное течение жизни нарушено непоправимо.
Отец больше не служил, его судейская карьера закончилась бесславной отставкой. Эта преждевременная отставка (судье было всего пятьдесят семь лет) была вызвана конфликтом с высшими юридическими властями штата. Алонзо Морфи не дал себя согнуть. Он ушел, но сохранил свою точку зрения.
Всеобщее уважение осталось при нем. Бывший судья был избран почетным председателем национального банка Луизианы и попечителем городской больницы «Чарити». Но все это мало его радовало. Обрюзгший и сразу постаревший, Алонзо Морфи целыми днями сидел на террасе своего загородного домика, а в большом доме на Роял-стрит появлялся только по необходимости.
Долгими часами Алонзо Морфи следил за полетом птиц.
Иногда он поднимался, записывал несколько строк в толстую кожаную тетрадь и опять садился на место.
Всем командовала мать, ее худые руки властно вели одряхлевший семейный корабль. К старости она стала деспотичной и нетерпимой, прежняя религиозность начинала переходить в ханжество. Казалось, одна только любовь к музыке, неистребимая и могучая, сохранилась в ней от облика прежней Тельсид – Луизы.
Она вела дом мелочно и крикливо, ссорилась со слугами и угрожала рабам продажей на плантации.
Эбенезер умер, конюхом и кучером стал Джимми. Салли плакала почти беспрестанно.
Дядя Эрнест окончил, наконец, университет и открыл адвокатскую контору на Севере, в штате Иллинойс.
Пол долго не мог привыкнуть, прийти в себя. Когда он жил в Спрингхилле, дом казался ему совсем другим. Жалость к родителям терзала его, как телесная боль, но выхода он не видел.
Катились неприметные, безрадостные месяцы.
Выезжать на Панчо казалось теперь Полу неприличным, пришлось занять верховую лошадь у соседей-плантаторов. Судья перестал ездить верхом, тучность одолевала его.
Дважды Пол получал письма от Мэй, а однажды встретил ее в коляске возле старого моста. Мэй очень похорошела и стала совсем взрослой. Рядом с ее коляской ехал верхом рыжий Реджи Эллингтон. Пол вздрогнул, поклонился издали и круто повернул лошадь. Он скакал домой и думал о том, как вызовет Эллингтона на дуэль и застрелит как собаку. Никого еще не ненавидел он с такой силой.
Ночью он не спал, а утром получил от Мэй письмо, ласковое и милое, как обычно. Она спрашивала, почему он не подъехал, увидев ее катающейся с Реджи.
Пол не знал, что ему делать. Днем его позвала мать, был длинный, тяжелый для обоих разговор. На этот раз миссис Тельсид не удалось удержаться от слез. Зато решение было принято.
Через несколько дней Пол написал Мэй отчаянное письмо, уехал в город и записался на юридический факультет луизианского университета. В те времена не существовало еще ни твердых программ, ни обязательного посещения лекций. Надо было лишь сдавать зачеты и экзамены по множеству предметов, но никого не интересовали сроки их сдачи.
И тут Пол показал себя. Впервые в жизни он работал по-настоящему, мозг его въедался в книги, как кислота. Профессора демонстрировали его друг другу как любопытнейший феномен.
Пол прошел пятилетний курс за два года. Он стал университетской знаменитостью, даже не заметив этого.
Старый немец Христиан Розелиус, профессор римского права, заявил публично, что за сорок лет преподавания он еще не встречал такого студента. Известные законоведы судья Теодор Мак-Калеб и Альфред Хэннен, у которых также учился Пол, предсказывали ему блестящую юридическую карьеру.
Один за другим сдавал он досрочно экзамены, и к лету 1856 года с ними было покончено. Полу было присвоено звание «ученого адвоката и юриста». В дипломе значилось, что «Пол Чарлз Морфи, эсквайр, имеет право практиковать в качестве адвоката на всей территории Соединенных Штатов»… но никаких реальных прав этот диплом Полу не давал. Оставалась последняя, но неизбежная формальность – церемония «допущения в суд». Это было всего лишь посвящение в адвокатское сословие, пустая традиция, однако подвергнуться ей мог лишь человек, достигший гражданского совершеннолетия, то есть двадцати одного года, а Полу недавно только исполнилось двадцать лет, надо было ждать около года…
Убедившись в обязательности этой церемонии, Пол со вздохом записался помощником в контору присяжного стряпчего Джарвиса. Джарвис занимался преимущественно делами, связанными с недвижимой собственностью и разделом наследств. Пол рассчитывал получить у него необходимую практику, но дел оказалось до смешного мало. И тогда в летние месяцы 1856 года в шахматную комнату биржевой конторы на Роял-стрит стал регулярно заходить по воскресеньям бледный, изящный, невысокий юноша.
Он играл несколько партий, никогда не проигрывая ни одной, вежливо благодарил партнера и исчезал до следующего воскресенья. Лишь лучшие игроки города – Руссо, братья Перрэн, старый Стэнли, судья Мик – отваживались играть с ним, но выиграть не удавалось никому. Ничья была событием, о котором говорили несколько дней. И ни с одним из товарищей-шахматистов этот странный юноша не считал нужным сойтись поближе. Он был безупречно вежлив, но, вместе с тем, холоден и недоступен.
В сентябре, когда начала спадать жара, Пол поехал в усадьбу. Он ехал домой как победитель. Дядя Эрнест ехал с Севера специально для встречи с ним.
Встреча прошла сердечно и весело. Спустя несколько дней они сидели на террасе втроем – два брата Морфи и юный Пол, ныне ученый адвокат. Старшие курили. Кудри Эрнеста сильно поредели, он потолстел. Дела адвокатской конторы в Иллинойсе шли совсем неплохо.
– Принеси-ка ружье, Пол, – лениво сказал Эрнест.
Куры кудахтали, собирая цыплят. Рыжий маленький ястреб кружил невысоко, высматривая и прицеливаясь.
Пол принес из дома старый дробовик, но ястреб успел скрыться.
– У меня было любопытное дело, Алонзо, – Эрнест затянулся сигарой. – По закону 1821 года о размежевании земель один мой клиент потерпел серьезный убыток…
– Это возможно, дядя Эрнест, – вставил Пол. – Только это закон не 1821 года, а 1827. Ты спутал даты.
Эрнест поперхнулся дымом, судья засмеялся. Эрнест Морфи, присяжный адвокат, посмотрел на Пола и ушел в кабинет брата. Через минуту он вынес толстенный, переплетенный в коленкор гражданский кодекс Луизианы и принялся листать его.
– Ты не там ищешь, дядя Эрнест, – с места сказал Пол, – ищи на 814-й странице, вслед за поправкой Кинга и оговоркой Милларда…
– Тысяча чертей! – Эрнест захлопнул книгу, и пылинки заплясали в солнечном луче. – Ты что, хочешь уверить меня, что знаешь кодекс наизусть?
Пол кивнул, судья беззвучно смеялся, трясясь оплывшим телом.
– Ну хорошо, – зловеще сказал Эрнест. – Попробуем!
Он открыл кодекс наугад. Пол ответил. Восемь раз начинал Эрнест новый параграф – и восемь раз Пол без запинки заканчивал его[6].
– Хватит! – сердито сказал, наконец, Эрнест. – Тебе надо выступать в цирке, Пол, ты упустил свое призвание!
Он вышел. Пол улыбался, судья вытер заслезившиеся от смеха глаза.
– Зачем тебе ехать куда-то, как уехал Эрнест, Пол? – спросил судья. – Разве ты не мог бы через год
