В это время, до первого конгресса, в Нью-Йорке еще не было специально шахматных клубов. Однако так не могло оставаться долго. В Нью-Йорк стекались люди со всех концов земного шара. Волна революций в Европе выбросила в Новый Свет очередной поток эмигрантов, а среди этих людей очень многие – русские, поляки, венгры, итальянцы – любили и знали шахматы.
Эмигранты заразили «шахматной болезнью» коренных нью-йоркцев, и сборища шахматистов стали возникать стихийно.
Летом 1857 года немец с труднопроизносимой фамилией Гиппенкухентанненрейтер (которого все звали просто Гипп) держал сосисочную с подачей пива на Манхэттене. Заведение Гиппа пользовалось заслуженной популярностью у коммивояжеров, страховых агентов, мелких газетчиков и прочего городского люда, кормящегося резвостью. Как-то репортер газеты «Громовержец» потребовал у Гиппа, кроме гарнира к сосискам, еще и шахматную догу с фигурами. Вокруг играющих немедленно образовалась толпа зрителей. Гипп смекнул, что с такой поддержкой его пиво и сосиски пойдут еще лучше. Он прикупил десятка два шахматных комплектов и стал выдавать их по первому требованию. Так возник, хоть и в замаскированной форме, первый в Нью-Йорке шахматный клуб. Приманка Гиппа подействовала – вслед за шахматистами в его сосисочную пришли журналисты и литераторы, а вскоре Гиппу пришлось расширять дело. Он прикупил помещение соседнего бара, у владельца которого не хватило мозгов, чтобы подавать посетителям шахматы вместе с коктейлями…
Репортер «Громовержца» был выходцем из Англии и назывался Фредерик Майлс Эдж. О шахматах он имел лишь отдаленное представление, но, как всякий толковый репортер, был необычайно чуток к любой сенсации. Когда летом Теодор Лихтенгейн, уроженец Кенигсберга и один из сильнейших шахматистов Нью- Йорка, раздавал посетителям афишки о предстоящем Всеамериканском шахматном конгрессе, Фред Эдж сразу понял, что без сенсаций тут дело не обойдется. Он попросил, чтобы его включили в состав оргкомитета, посулив взамен «всемирную поддержку прессы». Комитет подумал и зачислил Эджа на должность одного из секретарей будущего конгресса. Впоследствии комитету не пришлось в этом раскаиваться.
Открытие конгресса было, намечено на 6 октября, но многие его участники съехались значительно раньше.
В ясный и погожий сентябрьский денек группа будущих конгрессменов заседала у Гиппа за пивом и разговорами.
Судья Мик из Алабамы – образец южного джентльмена ростом в шесть футов четыре дюйма – без обиняков заявил присутствующим, что результат предстоящего турнира определяется только одним – приедет или не приедет к началу маленький луизианец Пол Морфи, которого судья Мик имеет честь знать лично.
– Неужели он так силен, судья? – с заметным немецким акцентом спросил Луи Паульсен, долговязый коммерсант из города Дюбюка, штата Айова. Выходец из семьи шахматных мастеров (даже сестра его Амалия играла, говорят, в силу мастера!) Луи Паульсен родился в Германии, в княжестве Липпе-Детмольд. Ему только что исполнилось 25 лет, но он жил в Штатах не первый год, успешно торгуя в Дюбюке табачными изделиями и привозным из Европы вином.
Луи Паульсен пользовался среди американских шахматистов прочной репутацией: он свободно играл две и три партии вслепую одновременно, а стиль его славился необыкновенным упорством в защите и умением использовать малейшие ошибки противника. Предсказания судьи Мика он выслушал с явным недоверием.
– Судья Мик проиграл сам этому Мерфи или Мурфи! – захохотал толстый Джэмс Томпсон, владелец роскошного ресторана и знаток гамбита Эванса. – А теперь уверяет нас в том, что он сильнее всех! Сильнее кошки зверя нет, не так ли, судья?
Мик смотрел на Томпсона с нескрываемой жалостью.
– Мне будет жаль вас, Томпсон, если вы попадетесь ему.
– А я буду очень рад! – кричал Томпсон. – Я буду играть с ним гамбит Эванса и разделаю его под орех, этого вашего Мурфи, или Морфи, или как там его зовут!
Мик только махнул рукой. Томпсону было за пятьдесят лет. Хвастовство его в сочетании с упрямством вошло в пословицу. Что толку переубеждать такого тупицу? Пол Морфи переубедит его сам, за доской. Только бы он добрался сюда из своей Луизианы, за тридевять земель…
– Турниры с выходящими – чертовская штука, джентльмены, – задумчиво сказал коренастый и рыжий пруссак Теодор Лихтенгейн. – Ведь сильнейшие могут столкнуться рано и повышибать друг друга. Круговая система кажется мне надежнее, джентльмены.
– Но сколько времени она требует! – сказал молодой Даниэль Уиллард Фиске, главный секретарь конгресса. – Мы стеснены в средствах, джентльмены, не следует об этом забывать. Конгресс не имеет возможности длиться сверх положенного времени.
– Кстати, Фиске, у вас нет известий из Нового Орлеана? – спросил Мик.
– Судья все о своем! – захохотал Томпсон.
– У нас была депеша, судья, – ответил Фиске. – В ней говорилось, что мистер Пол Морфи едет пароходом по Миссисипи. Затем он рассчитывает подняться до Вашингтона по реке Потомак, а там сядет на поезд до Нью-Йорка. Вот все, что я могу сообщить вам, джентльмены…
Пол Морфи подплывал тем временем по коричневому быстрому Потомаку к столице Соединенных Штатов. Он провел в Вашингтоне два дня, осматривая Капитолий и прочие исторические места города. Все это было не так уж интересно, а по архитектуре Вашингтон был гораздо скучнее Нового Орлеана. Однако Пол радовался всему и чувствовал себя отлично. Впервые в жизни он ехал в путешествие, впервые ехал самостоятельным, обеспеченным молодым джентльменом. Перед отъездом он снял с собственного банковского счета свои собственные три тысячи долларов. Миссис Тельсид тяжело вздохнула, узнав об этом, но не сказала ни слова.
Пол взял каюту первого класса на пароходе и бесконечно долго плыл на нем против течения великой Миссисипи. Никогда еще не заезжал он так далеко от дома, и чем дальше отодвигался дом, тем острее дразнило Пола любопытство.
Он ощущал себя Цезарем, пересекающим Рубикон, и великий восторг предстоящих приключений дурманил его голову, как в мальчишеские годы. Он был полон собой, он не нуждался ни в ком. За все время путешествия он не завязал ни единого знакомства.
Иногда он думал о предстоящих шахматных боях, стараясь с полной беспристрастностью взвешивать свои шансы и шансы противников. Здесь сформировалась одна черта Пола Морфи, неизменно удивлявшая его современников впоследствии: Пол всегда был склонен чуточку переоценивать силы противников и недооценивать свои собственные. Он знал твердо: недооценка противника – тяжелый грех. Он решил уберечься от него и по излишней добросовестности переходил в другую крайность.
Эта черта вошла в характер Пола так же прочно и незыблемо, как и знаменитая старофранцузская вежливость, создавшая ему такую популярность в Старом Свете.
Но обо всем этом Пол тогда не думал. Он ехал на первый в своей жизни турнир. Он ехал один и был совершенно счастлив. Когда он прибыл в Нью-Йорк, то первым делом снял номер в гостинице, а затем, умывшись и переодевшись, отправился в заведение герра Гиппа, о котором ему уже было известно. Никто не знал его в лицо, кроме судьи Мика, а Мик в этот день отсутствовал. Никто не обратил внимания на маленького, изящного джентльмена, спокойно и скромно вошедшего в шумную сосисочную.
Пол доедал свои сосиски, когда вошел Стэнли, старый шахматист, хорошо знавший Пола по Новому Орлеану. Он бросился к нему с распростертыми объятиями.
– Вы приехали, мой мальчик! Я невероятно рад, что вижу вас здесь! – Он тряс Полу руки с такой силой, что едва не оторвал их. – Теперь вы зададите перцу северянам, покажете им, что в доброй старой Луизиане тоже умеют играть! Джентльмены, это мистер Пол Морфи, сильнейший игрок Юга! Прошу любить его, как меня!
Шумный Стэнли не привлек к себе особого внимания. Лишь секретарь конгресса Перрэн подошел
