– Постой! часовым окликать каждые две минуты друг друга.
– Слушаю, ваше благородие!
– И полно, братец! – перервал Сборской, – что тебе за радость по пустякам всех тревожить. Тут и спрашивать нечего: это наши сторожевые баркасы или канонерские лодки.
– А почему ты это знаешь?
– Потому, что они беспрестанно разъезжают по взморью, чтоб не пропускать никого с провиантом; это их дело, а ваше перехватывать только тех, которые пробираются вдоль берега.
– А если это французы? Нет, брат, в военное время дремать ненадобно. Ефрейтор! скажи также дежурному по роте, чтоб люди были на всякой случай в готовности и при первой тревоге выходили бы все на сборное место.
– Слушаю, ваше благородие!
– Ступай!
Ефрейтор сделал налево кругом, притопнул ногою и вышел вон из избы.
– Ну, Зарядьев! – сказал Сборской, захохотав во все горло, – как Рославлев пугнул тебя своим Шамбюром: ты, никак, в самом деле думаешь, что он едет к нам в гости.
– А чёрт его знает! – отвечал Зарядьев, набивая спокойно свою трубку. – Он ли, не он ли, по мне все равно; главное в том, чтоб нас никто врасплох не застал.
– Добро, добро! Тебя ведь ничем не переуверишь. Ну что ж, Ленской? Теперь твоя очередь каяться. Покорно просим рассказать, где, когда и чего ты изволил струсить.
– Из моей истории, – сказал Ленской, – можно сделать что хочешь: и забавный водевиль, и престрашную мелодраму, только должно признаться, что в обоих случаях роля моя была бы вовсе не завидная; но делать нечего: хоть и стыдно, а пришлось рассказывать. Прошу прислушать…
ГЛАВА V
– В сражении под Чашниками я получил сильную контузию ядром и так же, как ты, Сборской, промаялся месяца два в жидовском местечке; но только не дразнил жида, оттого что моим хозяином был польской крестьянин, и не беседовал с французами, потому что квартира моя была в глухом переулке, по которому не проходили ни французы, ни русские. По выздоровлении моем я отправился догонять мою роту и так же, как ты, встречал везде ласковый приём, то есть меня кормили, поили и называли подчас ясновельможным паном. На третий день моего путешествия мне пришлось, под вечер, ехать дремучим сосновым лесом; на дворе было погодно, попархивал мелкой снежок, и холодный ветер продувал насквозь мой плащ, который некогда был подбит ватою, но протерся так на биваках, что во многих местах был ожур[141]. Часа полтора я зябнул молча; наконец вышел из терпения и закричал своему проводнику:
– Да скоро ли мы доедем до ночлега, разбойник!
– А вот как выедем из лесу, пане! – отвечал проводник.
– А скоро ли мы выедем из лесу?
– А вот как переедем длинный мост, пане!
– Да скоро ли мы доедем до моста?
– А вот как подымемся на гору, пане!
– Черт тебя возьми! Да где ж эта гора?
– Не близко, пане! Не то две, не то четыре добрых мили.
Я ужаснулся. И одна добрая миля в Польше стоит наших семи верст, а четыре!..
– Да нет ли где-нибудь поблизости господской мызы? – спросил я.
– Як же, пане! вон в стороне, бачишь, бьялу муравянку?[142]
Я обернулся в ту сторону, на которую проводник указывал своим кнутом, и увидел, что в конце узкой просеки что-то белелось и мелькал огонек.
– Что это? Господской дом? – спросил я.
– Так есть, пане!
– Вези нас туда.
Поляк поворотил в просеку, и чрез несколько минут мы въехали на обширный двор. С полдюжины всякого рода собак подняли ужасный лай, а на крыльцо длинного оштукатуренного флигеля высыпало человек пять или шесть дюжих лакеев. Один из них принял меня под руку из саней и, введя в просторную и весьма чисто убранную столовую, побежал доложить хозяину, что приехал русской офицер. Судя по вежливому приёму слуг, я должен был надеяться, что хозяин обойдется со мною очень ласково – и не ошибся. Двери в гостиную растворились; небольшого роста худощавый старичок выбежал ко мне навстречу с распростертыми объятиями. «Милости просим, дорогой гость! – закричал он по-русски, обнимая меня с изъявлениями живейшей радости.
– Милости просим! Для меня всегда, истинный праздник, когда русской офицер заедет в мой дом. Прошу покорно садиться. Да скиньте вашу саблю, отдохните, успокойтесь!» Я стал было извиняться, но ласковый хозяин не дал мне выговорить ни слова, осыпал меня приветствиями и, браня без милосердия французов, твердил беспрестанно: «Защитники, спасители наши! Как нам вас не любить? Если б не вы, мы вовсе бы погибли! Эти злодеи, французы, грабители! Ползлота в кармане не оставили; все обобрали: скот, деньги, вещи; ну верите ль богу! – примолвил он, вынимая из кармана золотую табакерку рублей в шестьсот, – хоть по миру ступай по милости этих варваров: в разор разорили нас бедных!» «Все это хорошо, – думал я, – но нищий, который нюхает табак из золотой табакерки, верно, найдет, чем покормить своего защитника и спасителя». Прошло около часа, хозяин не унимался хвалить русских офицеров, бранить французов и даже несколько раз, в восторге пламенной благодарности, прижимал меня к своему сердцу, но об ужине и речи не было. Наконец, я решился намекнуть, что русской офицер также может и устать и проголодаться. «Так вы хотите ужинать? – вскричал хозяин. – Что же вы не говорите? Помилуйте! вы здесь у себя дома – приказывайте! Для кого другова, а для вас у меня все найдется. Гей, хлопец!» Вошел слуга; хозяин пошептал ему что-то на ухо и принялся снова осыпать меня вежливостями. Прошло ещё с полчаса, и, признаюсь, это словесное угощение начало мне становиться в тягость, тем более что в прищуренных и лукавых глазах хозяина заметно было что-то такое, что совершенно противоречило кроткому его голосу и словам, исполненным ласки и чувствительности. Вошел слуга и доложил, что ужин готов. Мы вышли в столовую. Небольшой круглый стол был накрыт для одного меня; на нем стояла дорогая серебряная миска, два покрытых блюда, также серебряных, два граненых графина с водою, и на фарфоровой прекрасной тарелке лежал маленькой ломтик хлеба, так ровно, так гладко и так красиво отрезанный, что можно было им залюбоваться, если б он не был чернее сапожной ваксы. «Не погневайтесь! – Сказал хозяин, садясь насупротив меня, – я сам никогда не ужинаю, а признаюсь – люблю смотреть, когда у меня кушают другие. Прошу покорно! – продолжал он; подавая мне глубокую тарелу с супом. – Вы человек военный, вам не всегда удастся хорошо поужинать. Милости просим! это немецкой васер-суп» [143].
Я хлебнул одну ложку… Владыко живота моего! Что это!.. Подогретая мутная вода, в которой не варился даже и картофель. «Кушайте, мой дорогой гость! – повторял хозяин, – подкрепляйте ваши силы – на здоровье! Этот суп отменно питателен». Я не знал, что думать; в голосе этого злодея было такое добродушие, в улыбке такая простота; но глаза – о, глаза его блистали и вертелись, как у демона! «Я вижу, – продолжал он, – вы не охотники до горячего, так милости прошу нашего польского ростбифа». Он открыл одно блюдо, придвинул его ко мне, и что ж… в нем бежала фунта в три огромная кость, около которой не было и двух золотников мяса. Я вспыхнул от досады; но, поглядев вокруг себя и видя, что я один-одинехонек посреди десяти рослых слуг, которые как истуканы стояли неподвижно вокруг стола, скрепился и промолчал.
– Что ж вы не кушаете, мой почтеннейший? – сказал хозяин. – А, понимаю! Надобно прежде выпить? Конечно, конечно! Хотелось бы мне попотчевать вас хорошим венгерским, да проклятые французы – чёрт бы их взял! – все до капельки вытянули; но зато у меня есть домашнее пивцо… Не хочу хвастаться –
