Милославский сказал ему свое имя, то, попросив его пообождать, он пошел тотчас с докладом к боярину. Двери через минуту отворились, и хозяин с распростертыми объятиями выбежал навстречу к своему гостю.
– Милости просим, Юрий Дмитрич! – воскликнул он, обнимая Милославского. – Добро пожаловать!.. Ну, мог ли я ожидать такой радости?! Сын друга моего!.. Милое дитя, которое столько раз я нянчил на руках моих!.. Милославский у меня в дому!.. Ах, мой родимый! Да как же ты вырос!.. каким стал молодцом!.. Эй, Пармен!.. Никанор!.. накрывайте на стол!.. Накормите слуг дорогого гостя, велите убрать лошадей. Да принесите сюда бутылочку имбирного меда… Садись, мой ясный сокол!.. Садись, мой красавец! Как две капли воды – вылитый батюшка… дай бог ему царство небесное! Кабы ты знал, Юрий Дмитрич, как мы были с ним дружны!..
– Не погневайся, Андрей Никитич! я что-то не помню…
– Да как тебе и помнить! Ты был еще грудным ребенком, как я жил в Москве и водит хлеб-соль с твоим батюшкою. То-то был столбовой русский боярин! Терпеть не мог поляков! Бывало, как схватится с Кривым- Салтыковым, который всегда стоял грудью за этих ляхов, так святых вон понеси! Не то бы было, если б он еще здравствовал! Не пировать бы иноверцам на святой Руси!.. Эх! как подумаю, до чего мы дожили, Юрий Дмитрич! – примолвил боярин, утирая текущие из глаз слезы, – так сердце кровью и обливается!.. Прогневили мы, грешные, господа бога!..
Юрий не мог опомниться от удивления. Он не сомневался, что найдет в приятеле Шалонского поседевшего в делах, хитрого старика, всей душой привязанного к полякам; а вместо того видел перед собою человека лет пятидесяти, с самой привлекательной наружностью и с таким простодушным и откровенным лицом, что казалось, вся душа его была на языке и, как в чистом зеркале, изображалась в его ясных взорах, исполненных добросердечия и чувствительности. Он хотел уже спросить, не живет ли в Нижнем другой боярин Истома-Туренин; но хозяин, не дав ему времени сделать этот вопрос, продолжал:
– Видно, ты пошел по батюшке, Юрий Дмитрич!.. Уж, верно, недаром к нам пожаловал! Правду сказать, здесь только православные и остались; кабы не Нижний Новгород, то вовсе бы земля русская осиротела!.. Помоги вам господь!
– Да, Андрей Никитич, – отвечал Юрий, – я за делом сюда приехал. Меня прислал из Москвы приятель мой, пан Гонсевский.
– Приятель твой, пан Гонсевский! – вскричал Истома, вскочив со скамьи.
– А вчера я ночевал у боярина Кручины-Шалонского…
– У Тимофея Федоровича!.. И ты, Юрий Дмитрич Милославский?..
– Да, боярин! Я привез к тебе от Шалонского грамоту.
– Тише! Бога ради, тише! – прошептал Истома, поглядывая с робостию вокруг себя. – Вот что!.. Так ты из наших!.. Ну что, Юрий Дмитрич?.. Идет ли сюда из Москвы войско? Размечут ли по бревну этот крамольный городишко?.. Перевешают ли всех зачинщиков? Зароют ли живого в землю этого разбойника, поджигу, Козьму Сухорукова?.. Давнуть, так давнуть порядком, – примолвил он шепотом. – Да, Юрий Дмитрич, так, чтоб и правнуки-то дрожкой дрожали!
Несколько минут Юрий не мог промолвить ни слова от удивления и ужаса. Его поразили не слова хозяина, а непостижимая перемена всей его наружности: в одно мгновение не осталось на лице его и следов того простодушия и доброты, которые сначала пленили Милославского. Все черты лица его выражали такую нечеловеческую злобу, он с таким адским наслаждением обрекал гибели сограждан своих, что Юрий, отступив несколько шагов назад, готов был оградить себя крестным знамением. И подлинно, этот взор, который за минуту до того обворожал своим добродушием и вдруг сделался похожим на ядовитый взгляд василиска, напоминал так живо соблазнителя, что набожный Юрий едва удержался и не сотворил молитвы: «Да воскреснет бог и расточатся врази его». Меж тем хозяин продолжал делать ему вопрос за вопросом и, наконец, потеряв терпение, вскричал:
– Да отвечай же, Юрий Дмитрич! Что ты на меня так уставился?
– Я не могу надивиться, боярин… После первых речей твоих…
– То-то молодость, молодость!.. Да неужели ты думаешь, что я с первого разу все выскажу, что у меня на душе? Я живу в Нижнем, а ты сын боярина Милославского, так как же я мог говорить иначе?.. Но тише! Вот несут мед!.. Подай сюда, Никанор, – продолжал он, обращаясь к служителю. – Ну-ка, Юрий Дмитрич, выпьем за здравие храбрых нижегородцев и на погибель супостатов наших поляков! Услышь, господи, грешные молитвы раба твоего! – примолвил Истома, устремив к небесам глаза свои, выражающие душевное смирение и усердную молитву. – Оставь кувшин здесь и ступай вон, – сказал он слуге, осушив до дна свой кубок. – Ну, теперь, – продолжал Истома, притворив плотно двери комнаты, – ты можешь, Юрий Дмитрич, смело отвечать на мои вопросы: никто не войдет.
– Да это напрасная предосторожность, – отвечал Юрий. – Мне нечего таиться: я прислан от пана Гонсевского не с тем, чтоб губить нижегородцев. Нет, боярин, отсеки по локоть ту руку, которая подымется на брата, а все русские должны быть братьями между собою. Пора нам вспомнить бога, Андрей Никитич, а не то и он нас совсем забудет.
– Как!.. Что это значит!.. – вскричал Истома, изменившись в лице.
– Вот лист боярина Кручины, – прочти. Он, верно, пишет в нем, зачем я прислан и как намерен поступать.
Истома принял дрожащей рукою письмо и, прочтя его со вниманием, казалось, несколько ободрился.
– Теперь я вижу, о чем идет дело, – сказал он. – Ты прислан от пана Гонсевского миротворцем. Ведь ты целовал крест королевичу Владиславу?
– Да, – отвечал отрывисто Юрий.
– Так, в самом деле, чего же лучше! Все нижегородские жители чтят память бывшего своего воеводы, а твоего покойного родителя; может статься, пример твой на них и подействует. Дай-то господи! Досадуя на их упорство, иногда кажется, вот так бы и запалил с четырех концов весь город!.. А как подумаешь да размыслишь, что они такие же православные, так и жаль станет. Эх, Юрий Дмитрии! все мы таковы!.. Не по-нашему делается, так на первых порах вот так бы и съел, а дойдет до чего-нибудь – хвать, ан и сердца вовсе нет! Вот хоть теперь: ты, чай, думаешь, куда, дескать, Истома-Туренин зол!.. всех хочет вешать да живых в землю закапывать!.. И, мой родимый!.. Дай-ка мне в самом деле волю, так и бешеной собаки не повешу… Свое ведь, батюшка, родное!
– Я очень рад, боярин, что ты одних со мною мыслей и, верно, не откажешься свести меня с почетными здешними гражданами. Может быть, мне удастся преклонить их к покорности и доказать, что если междуцарствие продолжится, то гибель отечества нашего неизбежна. Без головы и могучее тело богатыря…
– Все, конечно, так! – перервал Истома, – не что иное, как безжизненный труп, добыча хищных вранов и плотоядных зверей! Правда, королевич Владислав молоденек, и не ему бы править таким обширным государством, каково царство Русское; но зато наставник-то у него хорош: премудрый король Сигизмунд, верно, не оставит его своими советами. Конечно, лучше бы было, если б мы все вразумились, что честнее повиноваться опытному мужу, как бы он ни назывался: царем ли русским, или польским королем, чем незрелому юноше…
– А кто здесь управляет делами? – перервал Юрий, желая прекратить разговор, возмущающий его душу.
– Да как тебе сказать: здесь много теперь именитых воевод и бояр, – отвечал Туренин, – но сила-то не в них, а знаешь ли, в ком?.. Стыдно сказать, Юрий Дмитрии! Добро бы наш брат боярин или родовой дворянин; а то какой-то смерд, бобыль (9), простой мясник… срам и позор для всей земли Русской! Этот серокафтанник помыкает целым городом: что сказал Козьма Минич Сухорукий, то и свято. Вперед знаю, когда ты будешь совещаться с здешними сановниками, то и его позовут; и что ж ты думаешь: этот холоп, отдавая подобающую честь боярам и воеводам, станет молчать и во всем с ними соглашаться? Нет, Юрий Дмитрич, начнет орать пуще всех!.. Вот до чего мы дожили!
– Однако ж, боярин, видно, этот мясник чем ни есть заслужил такую доверенность своих сограждан?
– Вестимо чем: он мужик ражий, голос как из бочки; а на площади, меж глупого народа, тот и прав, кто
