был рад ему, как родному. Да простят мне эту строку, посвящаемую признательности и воспоминанию.
Наконец, нельзя умолчать, что на Квихпаке, за 18 000 верст от Петербурга, в крае, совершенно не известном образованному миру, получен был репертуар за 1841 год. До того вся библиотека моя заключалась в Библии, морском календаре и астрономических таблицах, а тут вдруг открылась возможность потешать публику русскими сценическими представлениями.
Из Ново-Архангельска прислано было для освежения команды около ведра рома: с первой чаркой понеслось общее спасибо и здравие на многие лета внимательному начальнику; вторая – отразилась в песнях; третья – успокоила всех.
Управляющий Михайловским редутом уведомлял меня, что присланные из Ситхи некоторые запасы для экспедиции были сданы ему в такой небрежной укупорке, что он вынужден был большую часть груза перекупорить. Проведя около года в странствиях с места на место, мы опытом убедились в возможности существования без хлеба. Однако вместе с этим для нас было ясно, что туземцы, получая европейские товары за провизии, работы или какие другие услуги, не заботятся о промысле пушных зверей или приобретенные ими стараются передавать к малейгмютам за те предметы, необходимые для их быта, которых мы не имеем в продаже. Поэтому порча сухарей могла быть чувствительна не лично для нас, но для пользы всей нашей торговли в целом крае. Без сухарей мы были бы вынуждены сделать выпуск табака и других товаров, несоразмерный с истинной потребностью народонаселения, и тем неминуемо возвысить ценность пушных мехов. Для разъяснения этого положения вспомним, что 40 фунтов табака стоят на Квихпаке не 17 рублей серебром[72], а 50 бобров или, на серебро, 250 рублей, полагая речного бобра по средней ценности в 5 рублей.
К счастью, из доставленного нам запаса сухарей оказалось вовсе негодных только около 90 фунтов; пудов 8 отсырелых были розданы в паек на сентябрь месяц обеим командам, артели и экспедиции, и мы успокоились.
2 сентября возвратились посланные в редут Колмакова. Чтоб по некоторым данным сообразить свою жизнь на Кускоквиме и основать в тамошнем редуте отдых, назначенный экспедиции по инструкции главного правителя колоний, в письме к управляющему я просил познакомить меня с сущностью состояния управляемого им места. Здесь прилагаю выписку из его отношения, заставившего меня, в противность данных наставлений, расположить иначе действиями экспедиции.
«Русских рабочих людей у меня никого нет, а всего, считая и себя, 11 человек команды аглегмют; из них 4 работников с 8 человеками кускоквимских временно нанятых туземцев отправляю в Александровский редут с пушными промыслами и не уповаю, чтоб оттуда воротились ранее исхода января или начала февраля, то есть с наступлением хороших ходовых погод; тогда разве и вы получите на ваше имя бумаги.
В редуте запасено у меня колониальных провизий немного, всего 2500 юкол да 200 штук соленой чавычи, чего, по расчислению моему, достанет месяца на три для оставшейся команды и собакам; европейских припасов, исключая 60 фунтов риса, не имею никаких. Из Александровского редута управляющий пишет, что у него в этот год запасено весьма мало рыбы: туземцы поговаривают о страшной голодовке; все лето было дождливое. Я нахожусь в страхе от враждебной молвы: слух носится, что нас собираются убить. Туземцы устья Кускоквима с жила Мамтигильгмют, те самые, которые в 1839 году вырезали наше заселение в Икогмюте; да Бог милостив, а вас извещаю для осторожности».
При отправлении моем в экспедицию я знал желание главного правителя колоний касательно предметов, которые надлежало преимущественно осмотреть в системе вод Кускоквима. С получением сведений о состоянии нашего заселения на этой реке понимал, что пропитание наше из запасов редута Колмакова было бы для служащих в нем крайне обременительно, и хотя тогда еще по рассказам, но ознакомленный с легкостью сообщений Квихпака с Кускоквимом, решился основать в Икогмюте как бы главную свою квартиру и принять следующий план действий. По первому пути перейти в редут Колмакова через перенос, существующий от селения Паймют; оттуда съездить еще раз в Икогмют за запасами к весеннему времени; по возвращении с начала февраля предпринять поход по реке Иннока, по крайности до того места, от которого воротился П.Колмаков в поездку свою летом 1839 года; обратясь зайти вторично в Икогмют и взяв остальные запасы и лавтаки для байдарок, идти весновать в редуте Колмакова; по вскрытии Кускоквима сделать поездку к его вершине; потом окончательно обратиться в Икогмют, из которого заключить действия экспедиции сплавом в редут Св. Михаила. Таким порядком я мог познакомиться как с зимними, так и с летними сообщениями бассейнов рек Кускоквим и Квихпак; мог обстоятельно осмотреть страну, вовсе нам неизвестную по течению рек Иннока и Кускоквим кверху от впадения в него Хулитны [Хулитнака] и, наконец, имел возможность сделать общий обзор Квихпака от одного из его устьев до осмотренных нами мест в его верховье.
Я должен сознаться, что к соображению такого предначертания мне много способствовал посещавший нас в Икогмюте туземец с низовья Иннока – один из постояннейших и знатнейших торговцев с редутом Колмакова. Он разъяснил мне, что река Тлегон («Легон» Колмакова) есть вершина реки Шильтонотно, или Иннока, о которой мы слыхали и в Нулато и в поездку свою к верховью Квихпака и низовье которой, как объяснено мной выше, на языке двух смежных, но разноплеменных народов называется Иттеге и Чагелюк.
Колмаковский редут на р. Кускоквим
С приходом настоящих хозяев нам приходилось избирать особое жилище; порожних туземных зимников не было; поставленный из корбасника и обложенный дерном шалаш, вроде якутской урасы257, не спасал ни нас самих, ни запасы наши от капели; самые компанейские заведения, построенные в 1836 году по туземному образцу и состоящие из двух отделений (из комнаты байдарщика и казармы для рабочих), оставляемые ежегодно без надзора, полуразрушенные кускоквимцами при истреблении нашей команды в 1839 году, без важных поправок не могли служить для жительства на зимнее время. Лес для новых строений был заготовлен, и мы решились общую казарму привести в такое состояние, чтоб она могла вместить в себе обе команды, а для себя и экспедиционных запасов пристроить в ряд с комнатой байдарщика две другие, каждую в 13/4 сажени в квадрате. К 1 октября все было готово. Все наши каморки, обваленные землей, соединенные темными земляными коридорами, представляли в общности некоторого рода лабиринт, или, для большей верности в сравнении, походили на подземный рыбный запор с мордами, так что попавшемуся и незнающему внутреннего расположения трудно было выбраться.
Промысел оленей был столько удачен, что, обеспечив свое продовольствие, для экономии на непредвиденные случаи мы убавили у каждого человека по 8 фунтов сухарей из его месячного положения. Весной эта экономия весьма нам пригодилась для содержания при экспедиции туземного толмача и двух человек рабочих аглегмют из редута Колмакова, бывших гребцами в поездку нашу к верховью Кускоквима.
Туманы и дожди в августе закончили лето на севере. С первых чисел сентября термометр, возвышавшийся в полдень до +11°, падал к полуночи до 5°, а перед восходом до точки замерзания.
В поисках наших, с 5 сентября, по окрестным лесам встречали только Fringilla linaria minor и Corythus enucleator, перелетающих стаями с дерева на дерево, и Picus minor, из-под коры выклевывающего себе пишу; зато Т. canadensis и Т. urnbellus доставляли нам и приятное развлечение, и вкусный стол в течение шести недель. Посвящая по часу в день на эту охоту, мы втроем добыли около 300 тетерок, стреляя постоянно на одном и том же месте на песчано-каменистой лайде близ селения.
В ночь на 10 сентября выпал первый снег, и хотя в течение последующих дождливых дней он весь стаял, однако к 20 числу этого месяца лес совершенно обнажился, заяц побелел, и к 1 октября только запоздалые стаи гусей, на пролете в теплые страны, садились для ночлега на близлежащие илистые косы. С 13 октября большая часть туземцев, отпраздновав свои осенние поминки по умершим, разъехались по заимкам; с оставшимися мы нескучно проводили осенние вечера на различных частных игрушках.
Конечно, в случае нужды, каждый из нас умел столько владеть ножом, что был в состоянии построить для себя нарту, лапки и прочее, но чтоб вышло правильно, легко, чисто, сподручно, то такое дело смыслили только стрелец Никитин, как тунгус, и толмач Курочкин, как природный алеут, – оба, что называется, взросшие на ноже. К слову об этих людях. Тунгус был для экспедиции первый стрелец, судостроитель, столяр, слесарь, кузнец, закройщик и, наконец, что-то вроде повара, по части приготовления пемикена. Второй, как грамотный толмач, с редкой веселостью характера соединил замечательную способность
