нею и так уже смеются! А редактор, этот невыносимо откровенный в высказываниях человек, непременно скажет ей: 'Вы хотите играть жертву, но мы не пойдем вам навстречу, ибо чувство справедливости ставим выше всего; каждый должен воспользоваться положенным ему отдыхом'. Редактор, когда хотел быть ехидным, всегда пускался в такое громоздкое и неуклюжее многословие.
'Воспользоваться положенным...' Слова гудели, как печальные колокола одиночества. Никто не знает, что для одиноких наиболее тяжелыми оказываются именно праздничные дни. В самой плотной толпе, в самом большом людском столпотворении не спрячешься, не затеряешься, не спасешься. Заметят, изобличат, распнут на скрещениях взглядов, создадут вокруг пустоту... Взгляните: одна, одна, как былиночка в поле! Такая молодая и симпатичная, а вишь... Мужчина от одиночества может хоть напиться. Женщина - разве что кусать себе локти. Другие, может, и не ощущают одиночества так остро, Анастасия же боялась его отчаянно.
Детство ее прошло среди военных, отец всегда брал ее с собой на учения, знакомил с таким множеством офицеров и молоденьких солдат, что ей стало казаться, будто весь окружающий мир - это молодые, красивые люди в форме, сбитые плечом к плечу в неразрывность, в монолит. Мир молодой, бодрый, неисчерпаемый. Когда заканчивала девятый класс, погиб отец. 'При испытании новой техники...' С матерью ничто не соединяло Анастасию, она привыкла к мужскому деятельному миру, не хотела погружаться в неизбежную печаль и понурую повседневность. Несколько лет метаний, разочарований, упорства, мучительного опыта, вплоть до неудачного кратковременного замужества, - и вот страх перед одиночеством в праздничные дни, когда торжествует то, что в рабочие дни словно бы неприметно, ибо - о чем не очень охотно пишут в газетах, чего не показывают по телевизору - наступает царство так называемой 'личной жизни'.
Ясное дело, она тоже как-то заполняла выходные и праздники, но порой становилось прямо-таки нестерпимо. Потому самый будничный день недели понедельник - был для Анастасии всегда праздником. Сегодня же, к сожалению, не понедельник - пятница, вот и приходилось торчать на этой неинтересной встрече, неинтересной не по сути, а по тому, что из нее сделает их редактор, который загонит ее под рубрику 'Ученые - пятилетке', даст тридцать строк мертвого текста и не выберет ни одной из фотографий, сделанных Анастасией, ссылаясь на необходимость 'экономить газетную площадь', и даже не испугается издевательского вопроса своей дерзкой сотрудницы: 'А зачем экономить?'
Академики разъезжались в новых 'Волгах', Анастасия подошла к своим 'Жигулям' и тут заметила Карналя. Он шел пешком. Не имел машины или не захотел задерживать шофера? Неожиданно мелькнуло озорное: а ну как предложу подвезти? Так, нечто неуловимое, шаловливое - прихоть, каприз.
Но от своего намерения отказалась сразу же, особенно когда заметила, как еще два человека последовали за Карналем. Тоже академики? Но они, кажется, не выступали. Не догоняют Карналя. Может, оберегают его от таких, как она?
Анастасия рванула в свою редакцию. Не отличалась последовательностью в мыслях. И пока доехала, напрочь забыла о Карнале. Сдала пленку в фотолабораторию, через час забрала еще чуть влажные снимки, стряхивая, пошла к редактору.
Тот думал. Ужасно любил этот процесс. Надоедал всем сотрудникам редакции, ежедневно напоминая, призывая, требуя: 'Думайте! Давайте новые идеи!' Сам тоже часто любил показывать, как думает, сидел расслабленно за широким своим столом, убрав с него все бумаги, затуманенный взгляд направлен в никуда, на лице страдание, как от чего-то кислого, полная беззащитность во всей фигуре: смилуйтесь, не мешайте человеку сосредоточиться! Редакционные острословы это редакторское состояние определили довольно ехидно: 'Сон на посту!' Все равно никаких оригинальных идей их редактору никогда в голову не приходило - ни в часы обычной суеты, ни в эти минуты 'думания'. Наверное, когда думают, не показывают этого, потому что еще никому не удалось доказать невидимое.
Секретарша попыталась не пустить Анастасию, но это было просто смешно. Материал в номер: 'Ученые - пятилетке'. Какое тут может быть думание?
Она влетела в редакторский кабинет, не дала времени редактору на возмущение и жалобы, веером расстелила перед ним целый иконостас академиков: вот люди, которые действительно умеют думать. Редактор застонал от профессиональной зависти. С этими людьми он не мог бы выдержать конкуренции, хотя, по правде говоря, истинный журналист всегда чувствует себя выше всех академий на свете, ибо не они пишут о нем, а он о них, не они оценивают его работу, а он - их, не они делают его имя известным народу, а он прославляет (или же замалчивает) их.
- Так что? - спросил редактор.
- В номер. 'Ученые - пятилетке'. Текст сейчас будет с машинки. Пятьдесят строк.
- Тридцать, - безапелляционно заявил редактор, рассматривая снимки. Делал это умело - ничего не скажешь, всегда отбирал самые худшие, самые невыразительные. Его девизом было: ничего оригинального. Только обычное. Нельзя дразнить читателя. Газета - не цирк и не аттракцион с мотогонками по стене.
- Дадим президента академии, - зная все наперед, подсказала Анастасия.
- Тогда зачем вы развернули передо мной целую Третьяковскую галерею?
- Показать, что ваши сотрудники не теряют времени.
- Президента мы давали на прошлой неделе. А вот Глушкова давно уже не было на наших страницах. Где Глушков?
- Его не было на встрече. Занят.
- А это кто? Могу я опубликовать такой снимок?
Редактор подвинул Анастасии снимок, приглашая присмотреться повнимательнее к своей работе: невыразительный человек в сером костюме одной рукой зачем-то выдергивал из-под пиджака дорогой галстук, а другой держался за кончик носа, словно хотел извлечь оттуда какие-то истины.
- Кажется, его фамилия Карналь, - спокойно молвила Анастасия. - У меня записано.
- Записано! - возмутился редактор. - Вы не знаете Карналя? Тогда что же вы знаете?
После этого должно было последовать: 'Уходите и приходите ко мне только тогда, когда будете все знать об академике Карнале'. Традиционное наказание для всех, кто осмеливался проявить какое-либо незнание перед грозным редактором. Но на этот раз редактор был добрым, даже, можно сказать, угрожающе добрым.
- Я помогу вам. Я пойду вам навстречу, Анастасия. Вы узнаете ближе академика Карналя, которого у нас знает каждый ребенок, а вот работники нашего органа... - Он сдержался от потоков своих традиционных обвинений и укоров, немного подумал, демонстрируя перед Анастасией весь неисчерпаемый арсенал внешних проявлений этого скрыто-загадочного процесса, затем милостиво кивнул: - Садитись.
Анастасия села, тряхнула своими короткими волосами, прикусила губу, насилу сдерживая улыбку.
- Почему вы такая несерьезная?
- Я серьезная! Я даже слишком серьезная. Чтобы доказать это, могу попроситься дежурить завтра в типографии.
- Опять на выходной? Ну, это же несерьезно. Мы не можем допустить, чтобы...
- Я это знаю, благодарю за заботу. Раз нельзя, так нельзя. Вы мне хотели сказать что-то о Карнале.
- Не просто хотел. Я даю вам редакционное поручение. Мы открываем новую рубрику. Воспоминания ветеранов войны. Называться будет: 'Один день войны'. Тысяча четыреста восемнадцать дней - и из них выбрать один, который запомнился более всего. Как вам эта идея?
- Очевидно, грандиозная, но я не в состоянии ее оценить как следует.
- Оценят без вас. Общественность, ответственные товарищи... А вам первое задание.
- Вы же только что говорили об академике.
- Именно о нем. Вы должны будете встретиться с академиком Карналем и организовать его воспоминания об одном дне войны.
- Разве он был на войне?
- А где же он, по-вашему, был?
- Я это к тому, что Карналь выглядит очень молодым. По крайней мере, не таким, как ветеран... Ну, я не знаю... Война закончилась тридцать лет назад, если ему теперь сорок, то что же - он десятилетним принимал участие в войне?
