себя оказывается в роли какого-то чучела, мертвого каркаса, обтянутого серым в клеточку костюмом, кричи - не услышат, зови - не отзовутся, проси - не обратят внимания, кайся - отвернутся презрительно. Да, собственно, в чем он должен каяться? Жизнь прожил большую и славную - был последним, а держался среди первых. Думал всегда лишь о масштабном, о государственном, о великом, мелочи отгонял от себя, как комаров или мух. Но вот человек очутился в положении несколько неприятном. Беспарный. Число непарное. Какой-нибудь примитивный математик утешался бы тем, что стал бы переживать в мыслях старые, еще от древних греков известные теории о конструировании многоугольников с непарным количеством сторон. Числа Ферма, формула Гаусса... Зачем ему еще засорять себе мозг этим черствым академиком? Он привык к глобальным масштабам, к иностранным делегациям, высоким визитам, всех принимал, водил, показывал. Все сделал он! Даже академика Карналя сделал он, потому что, пока того должны были избирать академиком, он, Кучмиенко, сидел среди одряхлевших ученых и развлекал их анекдотами. Старцы смеялись, даже предлагали Кучмиенко баллотироваться в члены-корреспонденты по отделу анекдотов в Институте фольклора и этнографии. Он скромно заметил, что посвятил свою жизнь точным наукам, а если бы ударился в фольклор, то, может, и впрямь организовал бы отдел анекдотов и одесских шуточек! А что?
Может, он и сюда приехал среди ночи тоже ради Карналя. Почему-то подумал, что тот сегодня будет у дочки, а отставать от академика Кучмиенко не хотел нигде и никогда. Всюду за ним! Оберегать, помогать, угадывать желания, настроения, особенно же после смерти Айгюль, которую тот так любил. Плохо, что не застал здесь Карналя, еще хуже, что зацепился за эту молодежь и теперь не знает, как отцепиться. После его масштабов - эта малометражка, в которой тебя вдобавок ко всему еще и презирают. Какая странная все-таки жизнь! Отец умер, свиносовхоз перекантовали в какой-то там комплекс. Полина разбилась. Черти ее носили с той неистовой туркменкой. Тоже мне заслуженная артистка! Никакие звания не помогают, когда человек дикий. Вон Карналь тоже - академик, а попробуй возьми его голыми руками! Всю жизнь так и норовит выскользнуть из-под разумного влияния и руководства. Сам дикий и жену такую нашел, а ты возле них страдай!
Кучмиенко зевал до треска в челюстях, ерзал за столом, усаживался и так и этак, клонил голову то на одну сторону, то на другую, напускал на себя вид пренебрежительный, сонный или, напротив, взбодренный - ничто не помогало. Молодые танцевали себе что-то медленное и нескончаемое. Юрий щелкнул выключателем, оставил в комнате приглушенный свет, им хотелось интима, нежности, загадочности, а Кучмиенко чихал на все интимы, он привык к размаху, принадлежал к людям, готовым поставить свою кровать на Крещатике, обедать на вершине Эльбруса, осветить себя всеми огнями Братской ГЭС. Все мое, все для меня.
А между тем он лишил себя всего сам, забравшись в тесноту этой малометражки, очутившись и заключении среди этих бездушных молодых. Ему отведена унизительная роль непарного числа, он безмолвный свидетель, наблюдатель и подслушиватель, он может сидеть, может выйти на балкон, может сбежать по ступенькам и броситься в залив - никто этого не заметит: они упиваются своею молодостью, красотой, независимостью.
Кучмиенко забавлялся вилкой, ножом, чайной ложечкой, барабанил пальцами по столу, надувал щеки, пытаясь подстукивать под мелодию танца, но музыка была ему неизвестна, у него ничего не выходило, с горя дернул несколько рюмок водки, на душе немного повеселело, тьма раздвинулась, перед глазами заиграло радугой, он как бы поплыл на волнах музыки и приглушенных голосов, был, правда, лишь слушателем, но довольствовался и этим, так как бессознательное подслушивание давало ему возможность оказаться над теми, кто говорил. Это превосходство доставляло не только удовольствие, но и давало власть, он отдавался своей новой роли охотно, даже вдохновенно, забыл о своей солидности, не терзался больше чрезмерностью своей телесности, стал легким, невесомым, невидимым, превратился в сплошное летящее ухо, подслушивающее устройство, летел за двумя парами, как злой ангел, вклинивался то в один разговор, то в другой, а они перебрасывались словами, ничего не замечая, пренебрегая его присутствием и участием, захваченные собой, безжалостные в своем увлечении, а иногда и великодушии...
Иван. У меня словно бы чувство вины перед товарищем Кучмиенко.
Анастасия. Он какой-то беспомощный.
Иван. Я, кажется, оскорбил его.
Юрий. Мне кажется: ты оскорбил меня.
Людмила. Юрин отец прошел войну.
Иван (Юрию). Тебе я сказал правду.
Юрий. А что такое так называемая правда?
Иван. Правда - предупреждение, что дальше так жить нельзя.
Людмила. Жизнь - это не постоянные победы и успехи. Иногда это поражения, утраты. Рано или поздно узнаешь о них. Сам или кто-нибудь скажет. Папа любит повторять: оппоненты нужны для оттачивания мыслей.
Юрий. Нужны, но кто их хочеть иметь?
Людмила. Игра должна иметь единые правила.
Иван. Есть правила игры и правила борьбы.
Юрий. Иван всегда отличался так называемой прямотой. Что это такое? Это означает: говори правду всегда тому, кому она неприятна.
Анастасия. А могли бы вы не говорить сегодня о делах?
Юрий. В таком случае давайте разъединимся и соединимся снова.
Пары поменялись. Юрий толкнул Людмилу к Совинскому, сам выхватил у него Анастасию, на магнитофоне сменилась кассета, музыка была теперь с каким-то рваным ритмом, хотя и негромкая, приглушенная, так что Кучмиенково ухо без помех могло и дальше кружить над парами и улавливать все, что говорилось. А сам он тем временем, как сосед-танцор, молча и методично опрокидывал в рот маленькие рюмочки, аппетитно чавкал, выбирал самые вкусные кусочки утки, которую почти никто не ел. Теперь он уже был убежден, что недаром приехал сюда, его присутствие здесь необходимо. Еще неизвестно, как оно все повернется, до чего доведут эти намеки и эта прямота. Что они там говорят?
Юрий. Все люди - просто люди, а вы - божество.
Анастасия. Так называемое?
Юрий (смеется). Само собой.
Анастасия. Вы часто смеетесь.
Юрий. Добавьте: охотно. Я смеюсь, Люка серьезная. Разделение труда. Разнообразное выражение лиц.
Анастасия. Я бы не сказала. У вас преобладает однообразие.
Юрий. А именно?
Анастасия. Отсутствие деликатности.
Юрий. Так называемая деликатность не что иное, как трусость, отсутствие воображения. Например, Иван. С начальством скромный и тихий. С девушками вежливый, как одессит. А в вопросах любви не мешает порой иметь немного здорового нахальства.
Анастасия. Самовлюбленные люди всегда считают, что в них все влюблены.
Юрий. Ваша красота не уменьшается от таких резкостей.
Анастасия. А вы всегда верите лишь в то, чего вам хочется.
Юрий. Вы уже догадались?
Анастасия. Но желания так непостоянны.
Юрий. Да вы так называемая штучка!
Анастасия (смеется). И это еще не все.
Юрий. Я только что подумал, как было бы здорово поцеловать вас, а вы... У вас много общего с Иваном.
Анастасия. Наверное, это нас и сблизило.
Юрий. А что было бы, если б мы с вами встретились раньше, чем...
Анастасия. Можно не продолжать. Ничего бы не было.
Юрий. Все равно я бы поцеловал вас даже после этик слов.
Анастасия. Держитесь на безопасном расстоянии.
Юрий. А чем измеряется так называемое безопасное расстояние?
