- Так иди знаешь куда!
Он вытолкал соседа, запер за ним дверь, снова пошел к магнитофону. Людмила попыталась его остановить. Кучмиенко пришел ей на помощь.
- Эта игра становится неприличной, Юрий.
- А я не играю, - пьяно заявил Юрий. - Я начинаю бороться. Жить и умереть в борьбе - это смысл жизни целых поколений.
- С кем же ты борешься? - спросил Совинский. - С нами, что ли?
- С так называемыми условностями. Я хочу их одолеть!
Он снова включил магнитофон, никто не догадался снять кассету и спрятать или попросту выбросить за окно. Снова было то же.
Голос Ивана. Людмила, я должен наконец... Не могу больше молчать...
Голос Людмилы. Но я же сказала... Мы никогда не молчали...
Голос Ивана. Я не о том. Все это были просто разговоры. Без особого значения. Но теперь я должен вам сказать...
Голос Людмилы. Должен? Так торжественно?
Людмила потеряла малейшую надежду повлиять на Юрия, теперь она обращалась к Кучмиенко, он обязан был помочь.
- Вы слышите? Что это такое?
- Бытовая электроника, - спокойно пояснил Юрий.
- Это подлость! - воскликнула Людмила. - Подлость и позор!
- Так называемая, ты забыла добавить.
А голоса продолжали звучать.
Голос Людмилы. Я боюсь торжественного тона.
Голос Ивана. Вы просто не хотите меня слушать.
- А что, если я начну раздеваться? - неожиданно спросила неведомо у кого Анастасия, но то ли ее не услышали, то ли просто не поверили...
Голос Людмилы. Но я же слушаю.
Голос Ивана. Я давно должен был сказать... но... не умел... но сегодня так... я хотел бы сказать только тебе, но при всех...
(Звучит странный звук, подозрительно похожий на всхлипывания.)
Анастасия дернула воротник блузки. На это никто не обратил внимания. В комнате было душно, можно расстегнуть блузку. Но Анастасия не просто расстегивала блузку, она почти рвала пуговицы, делала это демонстративно, с вызовом, и никто этого не замечал.
Голос Людмилы. Что с нами?
Голос Ивана. Я люблю вас.
- Ты прекратишь это? - бросилась Людмила на Юрия.
- Теперь это утеряло какой-либо практический интерес, - спокойно ответил тот с кривой ухмылкой.
Голос Людмилы. Не надо говорить об этом, Иван. Мы друзья.
Голос Ивана. Я догадывался... Но не сказать... Вы должны знать: никогда я не полюблю больше никого.
- А как же Анастасия с ее красивыми ногами? - спросил Юрий и только тут заметил, что делает Анастасия. - Ну черт! По-моему, это так называемый стриптиз. Я прекращаю спектакль! Все!
Он выключил магнитофон, быстро снял кассету, попробовал спрятать ее, но Людмила вырвала ее из рук. Кучмиенко пришел ей на помощь.
- Я уничтожу эту мерзость. Позор, Юрий, просто позор.
Иван неуклюже наклонился, поднял оторванную Анастасией пуговицу, удивленно спросил:
- Неужели вы бы смогли?
- А он мог? Он мог раздевать ваши души? Творцы прогресса! А об обычном человеческом благородстве забыли! Самые сложные машины не могут лишить человечество порядочности и благородства, иначе, иначе...
Юрий заглянул за спину Ивана, словно бы боялся пропустить хотя бы одно слово Анастасии.
- Черт подери, а здорово это у вас вышло! Ты привел Анастасию, чтобы посмотреть на выражения наших лиц? Теперь она устроила маленькое раздевание, чтобы еще раз полюбоваться выражениями наших лиц... Чтобы прекратить это удовольствие, я лучше уйду!
Кучмиенко преградил ему дорогу:
- Куда? Никуда ты не пойдешь! Слышишь? Ты должен дать нам ответ!
Юрий легко оттолкнул отца, выскочил в коридор, загремел по ступенькам лестницы. Кучмиенко беспомощно развел руками.
- Ненормальный! Не иначе, ему сделали какую-то прививку! Просто возмутительно, до чего распустился! По я с ним еще поговорю! Я этого так не оставлю! Людочка, успокойся! Все образуется. Он еще попросит у тебя прощения. На коленях! Не иначе как на коленях!
Людмила, прислонившись к стене, тихо плакала. Анастасия подошла к ней, погладила по щеке. Иван переминался с ноги на ногу с виноватым видом.
- Успокойся, Людмилка, - попросил он несмело, - по-дурному все как-то вышло.
- Я ничего не знала.
- Разве я тебя обвиняю?
- Он устроил это электронное подслушивание тайком. Сегодня впервые прокрутил... Два года прятал...
Воцарилась та общая растерянность, которая возникает тогда, когда все чувствуют себя виноватыми. Каждый ждал упреков, каждый был виноват уж тем, что стал свидетелем сцены унизительной и, прямо сказать, позорной. Кучмиенко должен бы ждать упреков Людмилы - это ведь его сын только что повел себя так недостойно. Он со страхом ждал, что вспомнятся ему и те записи разговоров Карналя на работе, и загадочные 'параметры', - может, эта именно с ними сконтактировался Юрий, устроив подслушивание разговора между Людмилой и Совинским. Людмила чувствовала себя виноватой перед Иваном, и не потому, что выбрала не его, а Юрия, - потому что не сумела защитить честь Ивана, а вместе с тем и свою. В свою очередь Людмила могла бы обвинять Совинского в том, что он взбаламутил ее тихую и, может, даже счастливую жизнь, неведомо откуда появившись и сразу же обрушив на Юрия обвинения чуть ли не в государственных масштабах. Вот и вывел его из себя, в нем проснулось прежнее, то, с чем она, Людмила, так успешно боролась вот уже два года. Он вспомнил об этой проклятой кассете, о которой, может, и забыл давно, и вот такая неприятность. Хуже всех было Анастасии. Случайно оказалась она здесь, случайный для всех человек, случайно стала свидетелем такого, о чем люди никогда не хотят сообщать посторонним. Теперь она была уже как бы и сама виновата и в то же время бессильна чем-либо помочь. Анастасия просто не могла себе представить, что же теперь будет, как им всем себя вести, а прежде всего ей самой? Молча уйти, не мешая этим несчастным людям? Не годится. Утешать Людмилу? Что-то говорить? А что? Накинуться на Кучмиенко? Кто она такая и что ей за дело? Доконать Совинского, заявив, что она не хочет с ним больше знаться после всего, что тут слышала? Но ведь он и без того несчастен! Правда, он не был до конца искренним с нею. Он сказал: пойдем к моим лучшим друзьям. Действительно, лучшим, даже больше. Она этого не знала. Как не знала и того, что Людмила - дочка академика Карналя, а Юрий - сын Кучмиенко. В один вечер столько нежданного и негаданного!
Кучмиенко, наконец поняв, что про обвинения все забыли, не стал долее ждать. Его долг, как старшего, самого опытного и, в конце концов, самого авторитетного, велел ему овладеть ситуацией и проявить ту надлежащую твердость и рассудительность, которую мог проявить только такой человек, как он, и никто другой из присутствующих.
Он подошел к Людмиле, молча взял ее под руку, повел к креслу, усадил, спокойно сказал:
- Так будет лучше. Успокойся, Людмилочка. Увидишь, он прибежит, станет просить у тебя прощения. У тебя и у всех нас. И целовать тебе руку... Он прекрасно воспитан. Ты же знаешь. Он прибежит, как послушный песик. Послушный и ласковый. И все будет прилично. Самым приличным образом... Вспышка... Молодость... Как это теперь говорят: стрессы.
