И хотя Юрий был вдвое старше ее, в страсти все сравнялось.
Дулеб не был на свадьбе. Оставался в Киеве. Искал Иваницу - не нашел, искал Ойку - не было. Никто ничего не знал. Стварник теребил свою бороду, смотрел через плечо Дулеба, не мог ничего сказать. Встретил Кузьму Емца. Почерневший, страшный, в отчаянии.
- Вместе будем искать, - сказал ему Дулеб.
- Где искать? - простонал Кузьма и вдруг заплакал, словно малое дитя. Сквозь всхлипывания восклицал с ненавистью: - Подожгу! Сожгу Войтишича!.. Разметать бы это логово!.. Игумена удушил бы... Это они! Они! Всюду они... И нет спасения... Пойду на Дунай... Поведу берладников... Князя нашего нет!.. Сестры нет! Отца!.. Ничего нет!..
'А у меня что?' - хотел было спросить Дулеб, но промолчал.
Разве измеришь, чье горе больше.
Кричко, которого нашел на прежнем месте возле новой доменицы, кричал лекарю сквозь дым и огонь:
- Говорил тебе: не держись Горы! Там - одни несчастья. От князей, кроме горя, ничего не жди. Человек должен жить потребностями, а не надеяться на чужую ласку. Ждать можно лишь несчастья или смерти. Погибли твои все, а думаешь - только они? Каждый день исчезают в Киеве люди. Вон сын мой. Живой, а исчез. Нет его. Так и все.
Дулеб молчал. Все для него закончилось в этом городе. Казалось, всего достиг - и вот нет ничего. Жизнь потеряла цену, не имел прошлого, впереди - темень и пустота.
Все же он собрался с силами, купил на Подольском торговище двух коней, передал на Ярославовом дворе грамотку для князя Юрия и выехал из Киева, покидая его, быть может, и навсегда.
В грамотке написал коротко: 'Ухожу от тебя, княже. Не умеешь мстить врагам, причиняешь огорчения друзьям. Рад буду, ежели удержишься в Киеве'.
Юрий не удержался снова. Изяслав приблизился к Киеву с уграми, пришлось уходить в Остерский Городок. Произошло это тогда, когда в Переяславе умер сын Ростислав. Князья Андрей, Борис, Глеб вместе с беременной мачехой выехали в Переяслав еще до подхода Изяслава. Долгорукий ждал вестей о здоровье Ростислава, который неожиданно заболел без видимой болезни, но услышал о его смерти уже в Городке и не имел даже времени, чтобы поехать хоронить сына.
Снова собрал полки, дождался сыновей из Переяслава, подошел к Днепру напротив Киева, но не допустили его ни до моста, ни до перевозов, а по Днепру ходили крытые лодьи Изяслава о двух кормах, воины, спрятанные под укрытием, пускали на суздальцев тучи стрел, сами оставаясь неуязвимыми. Изяслав, радостно помигивая золотушными глазами, говорил своей дружине:
- Если бы Долгорукий имел крылья, лишь тогда перелетел бы через Днепр, дети мои.
А четыре Николы, не помня себя от радости, вызванной поражением их злейшего врага, покрикивали почти игриво:
- В Днепр его!
Долгорукому долго пришлось идти вдоль берега, до самого Заруба, но дружина его еще верила в свою силу, и Вацьо перед Зарубским бродом запел весело: 'Наши хлопцы стрельцы-молодцы, застрелили жабу на колодке, а мышь на коробке...'
Но потом не удалось перейти через Лыбедь, тогда произошла страшная битва на реке Рутке, возде Василева, битва, которой Долгорукий хотел, по своему обыкновению, избежать, чтобы не проливать людскую кровь, но Изяслав крови чужой не пожалел, не изготовленные к бою полки Долгорукого были побиты в непроходимом болоте, куда вынуждены были отступить, и уже теперь звучала песня грустная и безнадежная среди тех, с кем Юрию пришлось спасаться. 'Дружину твою, княже, птицы крыльями оденут, а звери кровушку слижут...'
Дулеб должен был бы записать в свои пергамены: 'Славу надлежит добывать силой духа, а не тела. Счастье и удачливость ослабляют даже дух мудреца. Следует заботиться не об утолении гнева, а о собственном добром имени'.
Изяслава обуревал гнев, Долгорукого - надежды. Даже отброшенный назад в свои безбрежные Залесские земли, Юрий был страшен для своих супротивников и в дальнейшем. Как когда-то сжигали бани в Киеве в безнадежном стремлении отвратить приход Долгорукого, так теперь Изяслав дотла сжег Остерский Городок. Дабы лишить Долгорукого союзников, надумал князь киевский бить их поодиночке, начав с Владимирка Галицкого. Навалился на него вместе со своими иноземными родичами, и тот, выкручиваясь всячески, не выдержал, умер от сердечного приступа, а Петр Бориславович описал эту смерть в подробностях вельми поучительных.
Чтобы поддержать сына Владимирка Ярослава, Юрий послал ему в жены, как было условлено еще в Киеве, дочь свою Ольгу, и уже тут подробностей нет, потому что они тяжелые, гнетущие, быть может, даже и позорные. Берладника где-то держали в дальнем заточении, дабы не раздражать Ярослава. Это была единственная несправедливость, допущенная Долгоруким, но иначе он не мог, ибо перед ним стояло дело всей земли и народа всего, в поступках державных он не принадлежал самому себе.
Эти несколько невероятно тяжелых лет были для Долгорукого непрестанным бедствованием. Изяслав разве лишь разрушил да сжег кое-что; за десять лет, в течение которых этот неистовый князь бродил вокруг Киева, не оставил он после себя ни одного нового дома, церкви, не написано для него ни одной книги, не вычеканено даже чащи золотой или серебряной, брал готовое, хватал чужое, сам же способен был лишь на оговоры, на подкупы, умело запутывал в свои сети всех соседних владетелей, неутомимо заключая новые и новые брачные союзы, из зависти к Юрию, который сумел высватать себе царевну из Константинополя, после смерти своей жены, простудившейся во время бегства из Киева и умершей во Владимире, надумал Изяслав взять и себе жену из царского рода. Для этого игумен Анания был послан к грузинскому царю Георгию, попросить для Изяслава руки царской сестры Русудан. И хотя Георгий колебался, а молодая прекрасная Русудан не изъявляла желания ехать к неведомому ей киевскому князю, который прислал за нею не блестящих рыцарей, а хитрого и противного игумена, но царский совет - дарбаз, куда входили грузинские бояре - азнауры, вынудил молодую царевну отправиться в дальний путь. По морю, а потом - по Днепру, а от Олешья, как думалось Изяславу, для большей пышности - на конях. Но в Олешье раньше Изяславова сына Мстислава с дружиной, который должен был бы встретить царевну, успел прибыть какой-то загадочный человек. Он имел длительную беседу с Русудан, с игуменом Ананией не перебросился ни единым словом, лишь взглянули друг на друга с нескрываемой ненавистью, - и после этого грузинская царевна, не ступив на землю, велела поворачивать суда. Русудан - Русу дана, но не отдана.
Изяслав не вынес позора и умер от припадка бессильного бешенства. Быть может, он и пожалел тогда, что нет рядом с ним приближенного лекаря Дулеба, однако знать этого уже не дано никому.
Юрий тем временем строил города. Укрепил и расширил Москву, поставил посреди города огромную церковь из белого камня, который добывали поблизости на Оке. Тут открылось Долгорукому, что через Москву вельми удобно развозить этот камень по всей Суздальской земле, он уже видел, как над реками и озерами взметнутся белые, как облако на летнем небе, соборы и терема, как пустят умельцы по белому камню резные травы, цветы, деревья, зверей, птиц, словно бы перекликаясь с вечностью и щедростью этой прекрасной земли. Люд охотно собирался на строительство, потому что открывались княжеские житницы, пришлые горожане получали харч, а главное же - становились людьми свободными, вырываясь из рук не только боярства далекого, киевского да черниговского, но и близкого, своего.
Этот князь умел смягчать людские сердца. Даже жена привыкла к Юрию, привыкла к его непоседливости, последнего из четырех сыновей, рожденных Долгорукому, родила средь зимы, на рождество, и на том месте князь сразу же заложил город Дмитров, потому что сын после крещения получил имя Дмитрия, по-славянски же он был назван Всеволодом.
Двадцатого марта года одна тысяча сто пятьдесят пятого киевляне снова с огромной торжественностью открыли ворота своего города для Юрия Долгорукого.
И снова Юрий забыл о врагах. Он по-прежнему верил, что удержать всю землю можно лишь добротой и доброй волей. Разве не велел он чеканить на суздальских соборах зверей, птиц, буйное цветение злаков, чтобы поддерживался в сердцах людей дух вольности, укоренявшийся в них с момента рождения?
Князь Андрей не обладал таким терпением, как его отец. Ночью приехал из Вышгорода, куда посадил его Долгорукий, попросился к великому князю на беседу, когда же Юрий удивился такой поспешности, Андрей объявил ему, что не хочет дальше сидеть здесь и уже нынешней ночью уедет на север, в свой
