Владимир.
- Киева вблизи не одолеешь, отче, - промолвил князь Андрей. - Нужно приступать издалека.
- Я шел сюда издалека. Всю жизнь свою шел. Шестьдесят лет.
- А теперь беги из него, ибо пропадешь. Киев - как женщина. Сладкая, как мед, и опасно-невидимая, как сеть. Опутает, и пропадешь.
- Выпутаюсь, княже. Затем живу. Ежели хочешь уйти отсюда - не задержу. Береги братьев своих меньших - вот что скажу тебе.
- Хотел просить тебя, отче.
- Проси.
- Дозволь взять из Вышгорода икону божьей матери. Писал ее сам апостол Лука. В Киеве святынь великое множество, в Залесской земле только строения, святынь нет.
- Строения - это и есть святыни. Но ежели хочешь - бери богоматерь.
Быстро ехал князь Андрей с иконой из Киева, но еще быстрее летел по земле слух. Будто икона эта чудотворная. Будто исцеляет калек и заик. Будто творятся чудеса по пути.
Всеми забытые княжеские выродки Леп и Шлеп, которые давно жили в мире, один прикинувшись слепым, а другой безногим, бросились бежать, чтобы эта икона не исцелила случайно и их. Но как же бежать, когда один слепой, а другой хромой? Тогда хромой сел верхом на слепого, и так они двигались дальше. Однако икона их догнала и исцелила. И они утратили тот кусок хлеба и горшок каши, который получали как калеки. Тогда, недолго думая, они метнулись в Киев, пробились к князю Юрию, чтобы взять с него выкуп за весть. О чем? А о том, как его сын Андрей тайком вывез из Вышгорода икону матери божьей. Юрий посмеялся, но заплатил.
Выродков Юрий велел выбросить из Киева, чтобы не принесли они несчастья. Однако несчастье не нужно было и приносить, оно было в Киеве, жило в нем, пряталось до поры до времени, ждало удобного случая.
Войтишич продолжал жить, бессмысленно, упрямо, назло всем, будто червь-древоточец в дереве, вокруг него уже не осталось никого, все либо бежали от Долгорукого, либо умерли, остался игумен Анания, остался вечный, как и Войтишич, воевода Мостовик да еще восьминник Петрило, который изо всех сил пытался перенять у старого воеводы умение переметываться от одного князя к другому и, как показывали события, делал это вельми успешно.
Войтишич уже нигде не показывался, забывал, в какую дверь выходить, но придерживался своих правил. Встречал гостей в гриднице и тонким срывающимся голосом жаловался сквозь слезы:
- Вздыхаю без конца и проливаю слезы обоими глазами, будь оно проклято. Старые люди легко раздражаются и трудно успокаиваются, скоро верят и поздно утрачивают веру, цепкие в жизни и жадные ко всему, печальные и ворчливые, будь оно проклято, склонны к многословию, не любят слушать, прославляют предков и ненавидят живущих рядом с ними, воздыхают и тревожатся, болеют и коченеют, будь оно проклято. А Долгорукий еще живет, игумен?
Анания молча вздыхал. Петрило ерзал на лавке, не терпелось ему что-то сболтнуть, но он тоже молчал. А Мостовик бормотал себе в усы:
- Лепо, лепо!
- Нет никакой лепоты, будь оно проклято, пока не дождусь... восклицал Войтишич.
И он дождался ночи, когда игумен Анания привел с собой человека в черной хламиде, со зловеще- черными глазами. Человек молча поставил на стол перед Войтишичем кедровую коробочку, отошел в темноту, откуда сверкал своими злыми глазами Петрило, а Анания начал было свое: 'Когда был я в Антиохии...' - но воевода не дал ему закончить.
- Знаем, где ты был, игумен, - прервал он Ананию. - Кто сей человек?
- Сириец. Смыслит в деле.
- Пусть говорит.
Сириец приблизился к столу, открыл ларец, разноцветное стекло сверкнуло так, что Петрило даже придвинулся поближе, потому что стекло это богатство, а в этом стекле, кроме того, еще и могущество.
- Что там?
Сириец заговорил быстро-быстро, слушал лишь Анания, чтобы истолковать его слова.
- Ну? - с нетерпением поторапливал воевода.
- Имеет яды всякие.
- Иначе зачем было бы забираться в такую даль!
- Вот в этой посудине - этим можно отравить воду в колодце.
- Будь оно проклято! Разве знаешь, откуда будешь пить завтра. Еще?
- Есть яд для ножа. Мать персидского царя Ксеркса отравила свою невестку так. Резала птицу для себя, а потом тем же самым ножом разрезала для невестки, чуточку передвинув лезвие. На лезвии - страшный яд. Смерть мгновенная!
- Будь оно проклято! Резанешь - да себе. Еще?
- Есть яд для садов. Натирать яблоки или груши. Человек сорвет, съест и умрет.
- Весна, какие тебе яблоки, будь оно проклято. Еще?
- Есть яд, от которого человек усыхает. Год и два будет сохнуть, а потом умрет.
- Все умрем так, будь оно проклято! Уж ты, игумен, ссохся в щепку, в тебе все видать насквозь, все усохло. Еще?
- Есть яд скрытый. Человек ест, пьет, идет домой, а там у него и начинается. Умирает словно бы от обжорства, вырывает у него внутренности, выворачивает душу. Для этого к яду прибавляется порошок; из высушенных шкурочек, содранных с мышат...
- Тьфу, гадость, будь оно проклято! Петрило, бери! В самый раз! Пойди к князю, кайся, плачь, заманивая на пир, пока он тут без жены да детей. Приплывают же скоро?
- Плывет из Смоленска княгиня с сыновьями. Не хотела, пока мал был Всеволод, боялась застудить, хил он, говорили...
- Пускай живет, будь оно проклято! Все живут. Безумствуют, мотаются взад-вперед по дорогам и через преграды, взбираются на горы, перепрыгивают через камень, прокладывают пути через ущелья, проникают в расселины, рыщут по недрам земли, в пучине морской, по неизведанным рекам, по чащам лесным, по непроходимости болотной, подвергают себя ветрам и дождям, грому и молнии, волнам и бурям, обвалам и безднам, а все зачем, будь оно проклято?
В воскресенье Петрило созвал гостей на пир ради князя Юрия. Быть может, радуясь прибытию княгини с сыновьями, которая через день-два должна была приплыть в Киев? А может, нарочно выбрав середину мая - пору, когда в Киеве деревья оделись в листья, когда отступили весенние воды Днепра, Десны, Почайны и щедро зазеленели луга? Все радуется вокруг, и ты радуешься и хочешь крикнуть миру: живу!
Они терпеливо ждали дня свершения своего черного замысла, оттягивали его, дабы отвлечь от себя подозрения, но не забывали о мести Долгорукому, ибо толкала их на это ненависть. Ненавидели его за то, что жил и пока жил. Хотя ничего плохого он не причинил никому из них, был терпелив и неосмотрительно добр, они все равно не имели покоя, пока Долгорукий живет, пока он на этой земле и на этом свете, пока ездит среди шумных толп черного люда, пока смешивается с этим черным людом. Он был угрозой их происхождению, их положению, их богатствам, их криводушию, самому их существованию. Они поклялись сжить его со свету, решили оклеветать, опозорить перед историей. А он - доверчивый, добрый, щедрый душою - готов был помириться с каждым и более всего боялся причинить зло человеку.
Он не должен был идти к Петриле, памятуя, как тот еще вчера изменял ему, переходя на службу к Изяславу каждый раз, быть может, и подстрекая киевлян тогда при Вячеславе, но хотел все предать забвению, стремился возродить в себе чувство благодарности к бывшему дружиннику за то, что он спас его когда-то от смерти, а еще: радовался скорой встрече с маленькими сыновьями, из которых лишь пятилетнего Василька держал возле себя в Киеве, - вот и пошел на угощение к восьминнику, который просил князя со слезами, раскаянием, бил себя в грудь, клянясь в преданнности, в любви к князю такой великой, что и не найдешь в Киеве большей.
В поведении угодливость, а на уме - убийство. Если бы знать об этом!
