который ни распутать, ни разобрать, ни разрубить...
Быть может, Наталка возникла в жизни Твердохлеба именно благодаря той аспирантке? Вот так наука непостижимым образом проникает в жизнь незаметного человека, захватывает и торжествует там, и человек этот бессильно склоняет голову.
Неизвестно, сколько дней Твердохлеб ходил в блаженном состоянии, но даже не очень внимательная к нему Мальвина заметила что-то и заарканила его на очередные именины к какому-то родственнику своей заведующей отделением.
- Там нужны блаженненькие - вот как раз ты и пригодишься!
Он послушно пошел, целый вечер сидел, слушал глупые тосты (непременно в стихах, поскольку врачи считают, что без них поэзия умрет), еще более глупые остроты, не обращал внимания ни на какие шпильки и придирки, спокойно улыбался и все думал о Наталке. Прогулка с ней по Андреевскому спуску, среди древностей и святынь Киева - как бы путешествие сквозь века и сквозь судьбу. Снова и снова вспоминалось и то, как она шла и не шла с ним, и ее доверчивость-недоверчивость, и ее знания-незнания, и милое ее 'этонье' ('А это что? А это?'), и даже ее внезапное исчезновение, в котором Твердохлебу хотелось тоже найти какую-то очаровательность и надежду: ведь Наталка нырнула в метро не молча и не 'прощайте' крикнула, а сказала 'до свидания' и облила его такой золотой волной своей улыбки, что он и поныне носит в себе это золото.
Среди расшумевшейся докторской братии (работа у врачей связана с таким нечеловеческим нервным напряжением, что в эти скупо отмеренные судьбой вольные минуты они как можно скорей стараются освободиться, расслабиться) Твердохлеб был в тот вечер совсем чужим со своей молчаливостью, спокойствием и, так сказать, блаженностью. Никакие слова, никакие придирки, внешние раздражители на него не действовали, и на странного человека в конце концов махнули рукой, но Мальвина, которая, кажется, шумела и дурачилась больше всех, все же заметила состояние Твердохлеба и, уловив удобный случай, пьяно прижалась к своему мужу.
- Ох ты, юристик мой! Ты сегодня такой ручной, что я, наверное, пущу тебя в свою комнату!..
- Ты забыла спросить, пойду ли я в твою комнату, - спокойно произнес Твердохлеб.
- А если я тебе прикаж-жу!
- Оставь. Царицы из тебя не выйдет.
- А ес-сли выйдет!
Дома, чтобы не подвергать испытанию свои женские чары, Мальвина не стала заманивать Твердохлеба в свою комнату, а в темноте, по-змеиному неслышно проскользнула к нему в постель, оплела, обожгла, лишила власти, и он сдался, припал, полетел в пышные бездны беспамятства, в голове болезненно билось 'нет, нет, нет!', а тело тупо добивалось своего, бездумно наслаждалось, справляло тризну над разумом, над высокими стремлениями, над великой чистотой, к которой он попытался прикоснуться, но не удержался и снова полетел в грязь, в низость и никчемность. Проклятье, проклятье!
Мальвина убежала в свою комнату досматривать счастливые брачные сны, а он ворочался на опостылевшем ложе до утра, никак не мог уснуть, не было сил включить свет и попытаться спастись чтением, казнился своим безвольем, презирал себя за то, что изменил самому святому. Возможно, и человечество так же выстраивает свои сооружения, тысячелетние города, могучие государства, а потом слепо, бессмысленно, с необъяснимой жестокостью уничтожает плоды своего гения, словно для того только, чтобы утешиться руинами, пожарищем, дикостью?
Ну-ну, разве какой-то там Твердохлеб - это все человечество?
Он трезво напомнил себе о скромных собственных измерениях и микроскопическом месте в мироздании, тихонько, чтобы не будить домашних, поплелся в ванную, потерзал себя нестерпимо горячим душем, поскреб щеки привезенным Ольжичем-Предславским лезвием 'Жиллетт' - 'Трек-2', выпил крепкого чая и выскользнул из квартиры, намереваясь дойти до работы пешком.
И тут его поймал Валера!
Покачивался маленьким маятником в прохладном прозрачном воздухе сентябрьского утра, снова одиноко, бессильный согласовать отцовскую и материнскую рабочие смены, привыкший к своему утреннему сиротству, по-своему мужественный, но и по-своему несчастный мальчик наших времен. Он не ждал ничьих сочувствий, гордо отбросил бы любое проявление жалости, умел уже ценить независимость и никого бы не впустил в мир своей души, твердо топая маленькими ножками по тротуару, - будущий хозяин и повелитель этого великого славянского града.
Твердохлеб увидел Валеру уже впереди себя, малыш шел, не оглядываясь, спокойно и упрямо, вразвалочку. Утро было прохладное, и малыш спрятал руки в карманчики штанишек, так же как тогда, когда Твердохлеб впервые здесь его увидел.
- Вале!.. - позвал Твердохлеб.
Тот топал себе дальше, не поддаваясь никаким внешним раздражителям.
- Валера!
Лишь теперь он оглянулся и выдернул руки из карманчиков. Подняв их на уровень груди, он изобразил нечто похожее на объятия и удивленно воскликнул:
- Дя Твердя?
- Ну, Валера! Давно же мы с тобой не виделись!
- Дядюня Твердюня? - Он верил и не верил, но право собственника уже властвовало в нем, Валера уцепился в руку Твердохлеба, допытываясь: - Вы у нас сколько будете?
- Ну, немного побуду. Мне же нужно на работу.
- А где ваша работа?
- Она далеко отсюда.
- А там есть ваши негорюйчики?
Твердохлеб растерялся.
- Наверное, есть. Собственно, там полно негорюйчиков. Потому я вам о них и...
- А сегодня вы нам расскажете о негорюйчиках?
- Непременно! Я уже хотел тебя искать, чтобы рассказать о них.
- А для чего меня искать? Вот мы встретились и пойдем в садик...
В садике было то, что и всегда. Дети ничего не забывают. Угнездились на Твердохлебе, словно на ветвистом дереве, заглядывали ему в глаза, каждый добивался своего, но всем хотелось и чего-то общего, настырных отталкивали, на слишком надоедливых цыкали, а сами допытывались:
- Дядюня Твердюня, а как негорюйчики сказали бы: 'Я не хочу спать'?
- Они НЕ разговаривают.
- Как это?
- Я же сказал: НЕ разговаривают. Это означает: разговаривают через 'не'. Например. Вот Валера хочет сказать своей маме: 'Я сегодня не буду есть манную кашу'. У негорюйчиков это выйдет так: 'Не я не сегодня не буду не есть не манную не кашу'. Понимай как хочешь!
- Дя Твердя! А если нужно сказать: 'Я не хочу учить этот стишок'?
- Тогда так: 'Не я не хочу не учить не этот не стишок'. И никто ничего не поймет, и плохой стишок вам не нужно будет учить.
- Вот здорово!
- Вот это да!!!
- Дядюня Твердюня, а как бы негорюйчики сказали: 'Я не хочу спать'?
- Спать все же нужно. Все люди спят, чтобы набраться сил для работы. Но негорюйчики не спят никогда, потому что они охраняют нашу жизнь. Потому негорюйчики и слово 'спать' выговаривают так: 'не спать'. У них всегда это 'не', им они спасаются от жестокостей и несправедливостей мира, а еще от горюйчиков, которые ужасно завидуют негорюйчикам и делают им всяческие пакости.
- Дя Твердя! А какие это горюйчики? Вы же о них нам не рассказывали!
- О горюйчиках я расскажу в следующий раз. А сегодня скажу только, что горюйчики очень любят плакать, поэтому, проследив, где собралось много негорюйчиков, они наплакивают туда целые озера слез, чтобы утопить негорюйчиков. Теперь вы понимаете, как это нехорошо - плакать?
- Понимаем! Понимаем! - кричала малышня, провожая Твердохлеба.
А он и сам бы с удовольствием поплакал, да только не умел. Думал, что удалось избавиться от