похода. И вот пока это письмо у нас в руках, выберем послов к хану объявить ему, что замышляет король, и посоветовать, чтобы пособил нам, если не хочет наших мытарств.
- А что, пане Хмельницкий! - закричали казаки. - Если хочешь послужить нам, то и мы послужим тебе советом, послушанием и кровью! Уж если и сам король ставил тебя гетманом, то на это божья воля, и да будет она и людской! Хотим собраться с Сечью да и прокричим тебя гетманом нашим!
- Созывайте запорожцев, - сказал я им, - зовите всех с лугов, речек и степей, а потом станем думать свою думу.
Сам дал сыну своему Тимку сотню казаков чигиринских и отправил его с пленным татарчонком к отцу его, перекопскому мурзе Тугай-бею. Передал мурзе щедрые подарки казацкие и велел Тимку, чтобы сказал о том, что казаки, мол, хотят дружбы.
Самийло записал потом в своем диариуше мои речи вот так: 'Особенно в городах и селах украинских дабы люди любого чина не имели в домах своих никаких сходок и бесед, а также дабы не стояли вместе по двое, трое, четверо по дворам на улице или на рынках и торгах и ничего между собой не обсуждали. А кроме того, они, поляки, еще и унию пытались ввести и прочно утвердить в православный народ, то есть уничтожить благочестие и таким образом приневолить народ. Посмотрите-ка, вольные окрестных всяких племен и языков народы, какое тогда совершил надругательство над божьим и природным правом вольному шляхетному, савроматскому, казацко-русскому, издавна отвагой и мужественными ратоборскими делами не только во всей Европе, но и в далеких азиатских странах прославленному народу другой, тоже савроматский народ польский; который всегда был братом цимбрам, скифам и казакам. Дошло, видите, до того, что и уста, данные богом для беседы людской, приказали взять на замок. Но что всемогущая и неисповедимая воля божья должна сотворить в людском роде, того не может ни предотвратить, ни запретить никакой природный или через посредство науки обретенный человеческий опыт. Следовательно, хотя и закрывали тогда поляки уста украинцам, чтобы они не говорили ничего между собой, но благодаря этому наискорее открыли дверь гневу, таившемуся в их сердцах'.
Он прочел мне это, прибыв на Бучки из Сечи, и я заметил ему, что письмо его слишком мудреное и отягощено латинской премудростью, какой мы с ним когда-то набрались у отцов иезуитов во Львове.
- А написал бы ты так, как в речи Ивана Мелешка[18] когда-то было, заметил я Самийлу: - 'Правду сказать, не так виноват король, как его приближенные баламуты, которые сидят возле него и крутят. Много здесь есть таких, что хотя и наша кость, но собачьим мясом обросла и смердит; они-то нас ведут, Речь Посполитую губят. А если бы такого черта да в морду!' Теперь садись, - сказал я Самийлу, - да будем составлять письмо на Украину к панству вельможному, чтобы заморочить ему голову, пока соберем свою силу. Однако тут уж забудь латинскую науку и давай составлять, чтобы вышло вроде бы и по-хлопски, без высоких кондиций, с поклоном, а может, и с плачем порой. Кто сегодня плачет, тот завтра посмеется.
Еще перед этим сложил я письмо к Матронке, хотя снова не мог его отправить, только держал его в своем сердце, мучился этими словами, но мука эта была сладкой, и, может, ради нее и слагал я письма к своей любови:
'Свет мой ясный, цвет несравненный, Матрононька красивейшая и любимейшая, для души и сердца моего утеха, чаровница всемогущая!
У чаровниц волосы до пят, они заворачиваются в них, как в кереи, и кто попадет в эти сети, уже не выпутается из них до самой смерти. Дух твоих волос живет до мне, лишает разума, дурманит душу.
Мы ехали днем и ночью, перед нами была безвесть, а за нею - возвращение к мести, в битвах, в надежде, в славе. Куда скачут всадники? На убийство или к женщинам, к смерти или к любви. А мы бежали от смерти, убегали и от любви. Мы ехали днем и ночью, в холодный ветер и в ледяной дождь, и теперь слова 'ночь', 'ветер', 'дождь' - ненавистнейшие для меня. В них скрыто зло, угроза неминуемой смерти, таинственные тьма и тишина, будто в мрачных глубинах земли.
Матрононька!
Вижу твои слезы, и страдающее сердце мое яростно бунтуется, и оглохший мир погружается в бездну. Кукушки не отсчитывают тебе года, дали молчат, ты не отзываешься.
Я - самый несчастливый из всех смертных.
Страшно подумать, где я тебя покинул.
Снишься мне, грезишься, стоишь неотступно - как заступница и как грех воплощенный.
Личико твое, словно далекая заря, согревает мне сердце.
Где ты?'
Я обращался к Матронке, как к богу, - лишь мысленно, молитвой, зовом и вопросами, которые остаются без ответа. Она была для меня будто и не на земле, а на небе. Но земля все же существовала, а на ней - полно нечисти и панства, и к нему я должен был посылать письма, может и лукавые порой, чтобы скрыть свои подлинные намерения.
Прежде всего написал я пану Барабашу. 'Так как ваша милость, - писал я, - нужные и полезные украинскому народу привилеи прятал и берег у себя под жениными плахтами ради собственных выгод и корысти, то за это Войско Запорожское считает вас годным в полковники не над людьми, а над овечками либо свиньями. А я при сем прошу у вашей милости прощения, в чем не угодил вам в убогом доме своем, в Чигирине на праздник святителя Николая, а также в том, что поехал на Запорожье без ведома и разрешения вашего, и теперь с помощью этого привилея надеюсь сделать для гибнущей Украины что-нибудь лучшее'. Самийло для большей насмешки приписал из евангелия: 'Fuit autem Baraba latro'. ('Был же Барабаш разбойник'.)
Когда над Барабашом и сам бог святой велел поглумиться, то казацкого комиссара Шемберка нужно было поводить за длинный нос, прикидываясь смирной овечкой, вот и писал я ему в Трахтемиров, что бежал на Запорожье не для ребелии и злонамеренных дел, а лишь потому, что Чаплинский злоумышленно посягал на жизнь мою и что казаки с Запорожья хотят послать в Варшаву депутацию, чтобы выпросить королевские привилеи для защиты от самоуправства старост и их прихвостней. Еще просил я комиссара защитить мой бедный дом в Чигирине и моих слуг до моего возвращения с Сечи.
Коронному гетману Потоцкому, ни словом не упоминая о его жестокости ко мне, тоже писал я лишь о своей обиде и кривде: 'Я надеялся доживать век спокойно и счастливо, осыпанный благодеяниями короля и Речи Посполитой, как вдруг явился враг моего счастья Чаплинский, литовский подкидыш, польский пьяница, украинский разбойник, который, пребывая восемь лет прислужником у пана Конецпольского, многих братьев наших погубил ложными доносами, который, встретив где-нибудь священника, не отпускал его до тех пор, пока волосы из бороды не пощиплет и палкой или обухом ребра не пересчитает'.
Гетмана я тоже заверял, что ничего не хочу делать, только лишь отправим депутацию в Варшаву.
Написал я еще и Конецпольскому, ни слова не молвя о его собственной бесчестности, только поносил всячески Чаплинского, о котором если бы коронный хорунжий знал все, как он грабил даже своего собственного пана, то не захотел бы его иметь не то что дозорным, но даже печником или кучером.
Письма мои разминулись с письмами, которые разослал коронный гетман во все концы, приказывая поймать ребелианта Хмельницкого. На Сечи тогда стояла застава Черкасского полка из пятисот реестровиков и трехсот кварцяных жолнеров. Полковник Вадовский, получив веление Потоцкого поймать меня, вышел из Сечи, чтобы найти мое прибежище. Я послал ему навстречу Кривоноса с Клишей. Самийло, правда, зная нрав тех, кто стоял заставой на Сечи, отговаривал меня делать это, но я не послушал его совета. 'Там наши казаки, - сказал я, - а казаков против своего народа настраивать все равно что на волках пахать!'
Кривонос и Клиша, одетые реестровиками, легко проникли в Черкасский полк, стали говорить казакам: 'Куда вы идете и кого ищете? Хмельницкий и мы не станем поднимать сабли на единоверных и единокровных товарищей наших. Если идете с ляхами на благочестивую веру, то за это дадите ответ господу всемогущему'.
Реестровики побили жолнеров и соединились с запорожцами. Сечь стала вольной, кошевой разослал вести повсюду, сзывая с зимовников свое казачество для важного и крайне срочного дела, следом за казаками начали сбегаться с берегов Днепра, Самары, Буга, Конки лугари, степняки, бродяги, бедняки, горемыки, люду собралось около двух тысяч, однако на Бучках и дальше нас было лишь несколько сотен, потому что Нечай не хотел раскрывать свое прибежище.
