со шведами, завладевшими на севере исконными русскими землями.
А на Украине, где по-прежнему гетманом сидел Мазепа, было неспокойно. Борьба между народом и казацким панством обострялась с каждым днем. Гетман держал руку богатой казацкой старши?ны, всячески угождал ей. Гетманские универсалы[12], усиливавшие крепостнический гнет, следовали один за другим.
В прибавку к тяжелому чиншу, который платил народ, Мазепа узаконил панщину, или обязательную работу крестьянина на помещичьих землях в течение нескольких дней в неделю. Специальным универсалом была запрещена запись селян в казачество.[13]
Получив львиную долю из конфискованных богатств гетмана Самойловича, захватив и закрепив за собой десятки сел и имений, Мазепа стал одним из богатейших панов на Украине, введя в своих владениях особенно жестокие, крепостнические порядки.
Делаясь все более ненавистным народу, гетман, человек корыстный, стремившийся к личному обогащению, скоро нажил врагов и среди старши?ны.
Жажда стяжательства развивалась в Мазепе с каждым годом все сильнее. Умер киевский полковник Солонина, оставивший наследниками внуков и племянников, – гетман отобрал у них движимое и недвижимое и отдал своей матери. Умер генеральный обозный Бурковский – гетман отнял у его жены и детей имение.
Прежде полковников избирали вольными голосами, гетман начал ставить полковников за взятки.
Приближая к себе родню и наиболее верных людей, Мазепа в то же время постарался избавиться от старых приятелей, свидетелей его предательства и дружбы с Голицыным. По доносу Мазепы были высланы с Украины полковники Дмитро Райча и Леонтий Полуботок, а также все родственники Самойловича.
Нет ничего удивительного, что такие поступки Мазепы озлобили многих видных лиц из числа старши?ны. Они стали тайными врагами гетмана и постоянно искали случая погубить его.
Однако сделать это оказалось не так просто.
Иван Степанович всегда стремился расположить к себе людей, на стороне которых была наибольшая сила и могущество.
Такой силой сейчас был царь Петр. Мазепа хорошо понимал, что этот человек не позволит, как Дорошенко и Самойлович, провести себя, поэтому служил царю верно, стараясь при каждом удобном случае показать преданность и усердие.
В 1690 году враги гетмана, подделав его руку, написали от его имени письмо польскому королю с просьбой принять Украину в польское подданство. С письмом они отправили в Варшаву монаха Соломона.
Король поверил и поручил львовскому епископу Шумлянскому войти в тайное сношение с гетманом.
Однажды к ничего не подозревающему Мазепе явился шляхтич Доморацкий и передал ему письмо львовского епископа.
Мазепа удивился странному гостю, но письмо взял.
«Молю вашу милость, – писал епископ, – поскорее объявить, в какие отношения желаете вступить к королю… Когда уверимся в приязни твоей, сейчас же начнем работать насчет обеспечения, какое должен будет дать король…»
Мазепа велел немедленно схватить Доморацкого и вместе с письмом отправил его в Москву, где с удовлетворением отметили верную службу гетмана.
Но через несколько дней киевскому воеводе подбросили письмо на имя царей, в котором говорилось:
«Мы все, в благочестии живущие в сторонах польских, благочестивым монархам доносим и остерегаем, дабы наше прибежище и оборона не была разорена от злого и прелестного Мазепы, который прежде людей наших подольских, русских и волынских бусурманам продавал, а после, отдавши господина своего в вечное бесславие, имение его забрал; а сестре своей в наших краях имения покупал и покупает. Наконец, подговоривши Голицына, приехал в Москву, чтоб вас, благочестивого царя Петра Алексеевича, не только с престола, но со света изгнать, а брата твоего Ионна Алексеевича покинуть в забвении. Другие осуждены, а Мазепу, источник и начаток вашей царской пагубы, до сих пор вы держите на таком месте, на котором, если первого своего намерения не исполнит, то отдаст Малороссию в польскую сторону. Одни погублены, другие порассыланы, а ему дали понаровку и он ждет, как бы свой злой умысел тайно совершить…»
Так, еще задолго до того, как Мазепа стал предателем, украинский народ разгадал его замыслы.
Воевода переслал письмо в Москву, откуда немедленно направили в Батурин подьячего Михайлова, поручив ему обнадежить гетмана в неизменной царской милости и узнать, не подозревает ли он кого в этой «кляузе».
… Подьячий Борис Михайлов – тщедушный, низкорослый, плешивый человечишка – был хитрец великий. Приехав в столицу гетмана, он о себе разглашать не стал, а прежде окольными путями проведал о черных делишках гетмана.
Видавший виды подьячий быстро догадался, что хотя в подметном письме нет прямых улик, но, если взяться по-настоящему за расследование, можно докопаться до многих подозрительных и темных сторон прошлой и настоящей деятельности гетмана.
Однако подьячий привык больше радеть о себе, чем о делах государевых, для него не было никакой выгоды ссориться с таким человеком, как Мазепа.
Явившись к гетману, он показал ему письмо и спросил: «Как он, гетман Иван Степанович, рассуждает? В польской ли стороне письмо писано или кем-нибудь из врагов его?»
Гетман, пожав плечами, ответил:
– Не могу я малым умом моим понять, от кого бы именно произошел сей лукавый, плевельный и злоумышленный поклеп…
Подьячий незаметно улыбнулся, кашлянул в кулак и смиренно, сделав вид, что не расслышал, переспросил:
– Как ты, Иван Степанович, сказал? А? Поклеп, что ли?
Мазепа подьячему не ответил, взглянул на образ богородицы, возвел к нему руки, прослезился:
– Ты, пресвятая богородица, надежда моя, зришь убогую и грешную душу, как денно и нощно имею я попечение, чтобы государям до кончины живота своего служить. А враги мои не спят – ищут, чем бы меня погубить…
Подьячий опять тихо кашлянул, сочувственно закивал плешивой головой:
– Истину глаголешь, Иван Степанович. Не спят враги твои, ох, не спят. Вот и ныне от многих слышал, будто впрямь ты с турками и с Васькой Голицыным большую дружбу имел…
– Все напраслина и ложь мерзкая, – гневно сверкнув глазами, возразил гетман. – Я никакой утайки от государя не делал… Бог мою душу видит!
– Видит, милостивец, бог-то все видит, да людишки пакостные инако мнят. Придумали, вишь, будто ты в Польше имения для сестры покупаешь и, дивное дело, даже некую монашку Липлицкую указали мне, кою твоя милость якобы в Польшу не раз посылал… Ох, враги наши, враги наши, – вздохнул подьячий, пощипывая реденькую бородку и глядя прищуренными глазками на Мазепу.
Тот понял, что дьяк знает много и разговор затеял неспроста. Достал из ларца золотой, с большим алмазом перстень и приветливо улыбнулся:
– Ох, и не ведаю, как мне тебя, гостя дорогого, одарить. Милость монаршую привез ты мне, радость великую. Прими хоть эту малость…
Подьячий принял, быстро определил стоимость подарка, поклонился:
– Много благодарствую, Иван Степанович. Не по заслугам меня чествуешь.
И подумал: «Дешево меня ценишь, – я тебе в копеечку влезу».
А вслух продолжал:
– Как же, милостивец, ответ твой писать? Кого в подозрении имеешь?
Гетман задумался. Письмо явно с польской стороны, да уж больно случай удобный для расправы с ближними своими неприятелями.
– Пиши, – ответил он, – что подозреваю я в этом письме полковника Гадяцкого Михаилу, который
