должно быть смешным. Они видят юмор глазами. Не так, как наши, которые сначала думают, а потом смеются.
Я с моим лицом не могу выступать на Западе, потому что их юмор – это юмор, сделанный по системе рефлексов собачек Павлова. Человек сел в торт – смешно, они хохочут, два человека сели в торт – в два раза смешнее! А если тот, кто сел в торт, встал, снял штаны и у него в креме все – эта шутка будет потом много раз пересказана на работе.
Я выступал в одном зале на две тысячи мест. Зрители – наши эмигранты. А за кулисами аборигены- американцы, которые обслуживали зал, не могли поверить, что я пойду на сцену! Человек в том же костюме, в каком он ходит по улице, с невзрачным лицом – как это так? Я понимаю, пришел бы Киркоров, «летучая мышь», – тогда ясно: этот идет на сцену. Или Боря Моисеев в боди. А я одетый пришел – чем смешить буду, непонятно совершенно. У них весь юмор ниже пояса. Они меня спрашивали: «Вы пойдете на сцену с таким лицом?» Хотелось им ответить: «Вы еще не видели лиц Трушкина с Коклюшкиным!»
А как-то со мной произошла еще одна совершенно замечательная история.
Зная, что я собираюсь в Америку, мой друг юности Юрка, который теперь живет в Нью-Йорке, попросил привезти ему пару веников для бани. Захотелось ему настоящих, с Родины. Я по-дружески проникся просьбой и положил в «дипломат» два веника, купленных у «Сандунов», не предполагая еще, что ждет меня впереди. Это было как раз то время, когда любовь к русским за победу над коммунизмом и за разрешение снести Берлинскую стену сменилась в мире настороженностью. Увидев, как трясут всех русских на таможне, заставляют открывать портфели, чемоданы, я понял, что сейчас у меня возникнут серьезные проблемы. Подходя к контролю, попытался придать своему лицу самое честное выражение. Но западные офицеры не реагируют ни на что, кроме спущенных по чиновничьей лестнице инструкций.
– Это ваш «дипломат»?
– Да.
– А что в нем?
– Ничего.
– Как ничего?
– Так, ерунда всякая.
– Откройте.
Я открыл. Мне даже стало жалко таможенника, так он напрягся, глядя на мои веники.
– Что это такое? – спросил он с паузой после каждого слова, как робот, пытающийся найти общий язык с пришельцем.
После этого вопроса напрягся я. Как ему объяснить? С чего начать? С истории строительства бань на Руси? Американцы не знают и не хотят признавать ничего из жизни других народов. Они уверены, что живут в единственно правильной стране на планете. Ответить: «Два веника»? Мой английский не настолько хорош, чтобы я мог найти в своем словаре перевод слова «веник». Да и потом, наверняка на английском «веник» означает предмет, которым подметают. Что я – такой чистюля, что прилетел со своими вениками? Вспомнил, как тот же мой друг учил меня: американцам никогда не надо говорить лишнего. Все детали, которыми грешит русская эмоциональная речь, вызывают у них головную боль и подозрение. Раз болтает – значит, запутывает. Это во-первых. Во-вторых, ответы должны в точности совпадать с тем, что американец видит. Слова с картинкой обязаны сходиться. Это для них главное – чтобы сошлось! Иначе программы, вставленные в их мозг, дают сбой. А всем, что дает сбой, занимается полиция. Вспомнив все это и указывая на веники, я ответил:
– Это два куста.
– Два куста? – недоверчиво переспросил таможенник.
– Да, два высушенных куста, – подтвердил я с максимально честным выражением лица.
Правда, тут же почувствовал, что мои слова все-таки не сошлись с его картинкой и еще с чем-то.
– Для чего же вы везете их с собой?
Я решил оставаться честным до конца:
– Для бани.
– Два куста для бани?!
Что-то в его программе разошлось окончательно. Он обратился к стоящим за мной людям:
– Очередь ко мне больше не занимайте.
Я понял, что попал надолго.
– Итак, два куста для бани? – переспросил он, напряженно пытаясь представить, как я буду в бане высаживать два высушенных куста.
– Да, для бани! – Все еще следуя советам друга, я старался не ляпнуть ни одного лишнего слова.
– А зачем вам два куста в бане? Объясните, пожалуйста!
Этим вопросом офицер был явно доволен. Словно поймал арабского террориста.
– Бить себя, – ответил я со всей честностью, на которую был способен.
– Бить себя? В бане?!
По его глазам я понял, что он стал с этого момента подозревать меня уже не в терроризме.
– Да, бить себя в бане. По спине. Вот так, – показал я жестом.
Наступила пауза. Таможенник нарушил ее первым:
– А вы в бане голый находитесь?
– Да.
– Вы что, мазохист?
– Нет. У нас в России все так делают.
– И все голые? И бьют себя?
– Именно так.
– У вас что, все мазохисты?
Я был в отчаянии. Чем точнее я пытался ему объяснить, тем больше у него «не сходилось». И я предпринял последнюю попытку на своем немощном английском, состоящем из главных слов и интернациональных жестов:
– Эти веники я привез для своего друга в Нью-Йорке. Он из русских. Построил здесь баню. Русскую баню… У нас такие бани уже тысячу лет, с вениками. – Я объяснял медленно, по слогам, как для робота. – Я его буду вот так хлестать… Холестерин понижает!
Очевидно, на этот раз я наговорил много лишнего. Зато он понял из моей тирады слово «холестерин».
– Так, значит, это ваш друг – мазохист, а вы – садист, – сделал вывод таможенник и затряс головой, как бы желая стряхнуть с нее полученную от меня ненужную ему информацию. Так собака стряхивает капли, выходя из воды. – Фу, – выдохнул он, – сейчас проверим вашего друга. Телефон есть?
Меня отвели в офицерскую. Позвонили Юре:
– Вы знаете, что вам привез ваш друг из России?
Юра помолчал. Видимо, как компьютер, пролистал возможные мои ответы, соотнес с моим скудным английским, после чего сказал:
– Два куста из веток для моей бани.
Американцы так ничего и не поняли. Но меня отпустили. Потому что, слава богу, на этот раз у них сошлось!
Знаете, почему в Америке влюбленные не встречаются у памятников поэтам? Потому что там нет памятников поэтам. Есть только памятники бизнесменам и президентам. А я не хочу встречаться с любимой девушкой у памятника Клинтону! Если только с Моникой Левински…
В Америке люди природой не умеют так наслаждаться, как наши. Они не могут, выйдя на середину реки на лодке, восхищенно материться на солнце. Они не умеют нецензурно восхищаться. Это привилегия российского мата. Их мат – это скудоумие их души: три слова без падежей, без суффиксов, без производных. Наш мат – это вязь литературная, потому что наш мат помогает нам выражать жизнь нашей души. Американцы не могут понять, почему мы ругаемся этими органами. Мы не ругаемся этими органами – мы так ощущаем жизнь. Только наш человек может кричать на середине реки: «Солнце, ё-мое!» – это его
