приходского дома.
— «Приходского дома»! Тьфу… Черт подери! Хорош приходский дом! Жалкая лачужка, в которую я не поместил бы даже своих собак. Нечего сказать, приходский дом… Хм! — добавил он отдуваясь.
— Тем не менее, — возразил аббат, ничуть не изменяя своему хладнокровию, — я попрошу вас относиться к этому дому с уважением.
— Что, что такое?! Хм, тьфу… Что он такое сказал? Да вы никак смеетесь надо мной, милостивый государь?
— Ошибаетесь, господин майор!
— Я пришел сюда, потому… Да черт подери! Обязан я вам, что ли, давать отчет. Пришел — и все! Хотя бы потому, что это мне доставляет удовольствие. Помните — я комендант Кастровилла. А потому не говорите ерунды, иначе это плохо кончится для вас, черт вас подери! Я вовсе не расположен шутить.
— Угроза — не ответ, господин майор. Я жду, когда вы соизволите объясниться.
— Проклятье! Он действительно смеется надо мной! Или просто сошел с ума! Я — хороший протестант… а… хм… Черт побери все ваши католические бредни! Я не позволю вам завлекать моих солдат вашими погаными обрядами. Черт вас дери, какую еще вы выдумаете ерунду?! Разве есть дело до религии этим отвратительным индейцам и вечно пьяным солдатам? Религия! Ха-ха!.. Им нужны палки, а не религия. Куда вы лезете? Вы не во Франции. Убирайтесь-ка отсюда ко всем чертям!.. Хм… Кха… кха… Вечно эти чертовы французы… хм… вмешиваются в то, что их не касается! На черта вам сдались эти болваны индейцы! Мне все-таки придется научить вас уму-разуму… Кха… кха…
К несчастью для почтенного майора, страшный приступ кашля не дал ему закончить его речь.
Струм весь побагровел, глаза его, казалось, были готовы выскочить из орбит. На него было страшно смотреть. Вид этого человека, опустившегося из-за постоянного пьянства до уровня животного, вызывал невольную улыбку сострадания у священника. Он велел налить стакан воды и, подавая его задыхавшемуся от кашля американцу, кротко проговорил:
— Выпейте воды, мистер Эдвард!
Но эти слова вызвали новый приступ ярости офицера, он как от электрического удара привскочил на месте, и из уст его посыпались самые отборные ругательства.
— Воды?! — завопил он, страшно ворочая зрачками. — Мне — воды?! Хм, тьфу… Ах ты французский разбойник, отравить меня хочешь, не так ли? Подожди, чертов лягушатник, подожди! — заорал он еще громче, замахиваясь тростью. — Я тебя проучу, собачье отродье…
Миссионер ничуть не смутился и спокойно поставил стакан на стол. Сложив руки на груди, он остановился перед беснующимся комендантом, пристально глядя на него.
— Попробуйте! — воскликнул он.
Спокойствие и самообладание священника невольно произвели на майора впечатление. Охваченный сильным внутренним волнением, он попятился назад. Несколько раз Струм замахивался тростью, но ударить аббата так и не посмел.
— Что ж так? Попробуйте! Совершите геройский подвиг, ударьте беззащитного человека, да еще служителя Бога!
— Католический священник!.. Подумаешь, какая важная птица!
— Однако, господин майор, довольно оскорблений! Благодарите Бога за то, что вы пьяны, и за то, что он дает мне терпение выслушивать ваши ругательства!
— Я пьян? — захрипел комендант, задыхаясь от ярости. — Ах ты проклятая французская собака! — С этими словами он бросился на священника с поднятой тростью.
Последний не шевельнулся, не сделал ни малейшего движения, чтобы защититься от удара. И майор невольно отступил.
— Проси прощения, хам! — прорычал он. — Проси прощения, а не то…
— Я вас не оскорблял и мне не за что просить у вас прощения. Но вы будете просить его у меня.
— Я… Просить прощения! Ха-ха…
— Да, — холодно произнес священник.
— А-а-а! — заревел комендант. — Так вот оно как!
На этот раз, не помня себя от гнева, он изо всех сил замахнулся тростью на аббата, но тот предупредил удар и схватил противника за руку с такой силой, что Струм невольно выронил оружие. Миссионер с презрением оттолкнул его от себя, но и сам невольно попятился назад.
— Проклятый французишка! — прохрипел Струм.
— Да, милостивый государь, я — француз. И сумею заставить вас с уважением относиться к народу, к которому я принадлежу по рождению, и к Богу, которому я служу по убеждению. Миссионер — тот же солдат и, несмотря на смирение и терпение, которые предписывает ему сан, должен уметь заставить уважать себя. Если бы мне приходилось сносить муки и оскорбления от несчастных невежественных людей, я бы сумел стерпеть все — они невинны в своем невежестве и часто не ведают сами, что творят. Но знайте, что я как француз и священник никогда не позволю оскорблять себя человеку, равному мне по положению, офицеру, который должен быть умственно развитым и образованным, но который вместо этого отдается презренной страсти к пьянству и нравственно пал так низко, что оскорбляет беззащитного, которому он сам должен был бы быть поддержкой.
— Черт возьми…
— Молчите! Довольно я вас слушал. Теперь потрудитесь выслушать меня не прерывая. Буду краток. Я нахожусь здесь по разрешению вашего правительства с миссией мира и благотворительности. Эти обязанности я выполняю настолько добросовестно, насколько мне позволяет слабая человеческая природа: помогаю несчастным, утешаю их, учу познавать Творца и исполнять свой долг по отношению к нему и к своим ближним, следовательно, и к вам. Я имею полное право на поддержку всего общества, особенно на вашу, так как я священник в том городке, которым вы управляете. Можете быть спокойны! Жаловаться на вас я никому не буду, но помните, клянусь вам в этом как священник и француз, что сумею заставить вас уважать себя. А теперь говорите, я вас слушаю, только поскорее. Меня призывают священнические обязанности; я давно уже должен быть у умирающей, душа которой, может быть, ждет только моего напутствия!
В душе американца происходила борьба. Только что испытанное им волнение протрезвило его. Теперь он осознал всю непристойность своего поведения.
— Как? — прошептал он с удивлением. — Ехать ночью в такую ужасную погоду?
Миссионер, внутренне улыбаясь, спокойно заметил:
— Да, майор. Мне необходимо ехать. Для священника не должно существовать преград к исполнению долга. Бог говорит ему: «Иди! » — и он идет. Будьте же добры, не задерживайте меня и сообщите причину вашего посещения.
В эту минуту незнакомец, стоявший в углу и бывший до «их пор безмолвным, свидетелем происходившего, сделал несколько шагов вперед, снял шляпу и, кланяясь миссионеру, проговорил:
— Сеньор падре, позвольте объяснить вам цель нашего {прибытия, а также попросить у вас прощения за то, что я, хотя бы и невольно, стал причиной неприятной сцены, которая здесь только что разыгралась. Поверьте, если бы потребовалась моя помощь, я выступил бы на вашу защиту.
— Вы, милостивый государь, видите, что это было совершенно излишне. Господин комендант и сам сознает свою вину передо мной.
— Да, да, — проворчал майор, в эту минуту походивший на собаку, которой только что надели намордник. — Я вел себя как ирландская скотина, а не как истинный американец.
К чести майора надо сказать, что, хотя он и был чистокровным янки, то есть пьяницей, невежей и грубияном, вместе с тем он обладал некоторыми хорошими качествами: у него было честное сердце и при умелом обращении он оказывался добродушнейшим человеком.
— Слушаю вас, милостивый государь! — продолжал миссионер.
— Видите ли в чем дело, сеньор падре, — заговорил незнакомец. — Всего два часа тому назад я приехал из Галвестона и привез очень важные письма, которые хотел бы передать вам и вместе с этим попросить у вас маленькую аудиенцию. Мне нужно просить вашего совета и помощи в очень серьезных делах, которые касаются лично меня. Вот почему, господин аббат, я решился, несмотря на столь поздний
