Фрагменты автобиографии, www.zadornov.net
О ЛЕНЕ ФИЛАТОВЕ
Он, как и мой отец, мыслил широкоформатно. Так же не подчинялся тем взглядам, которые в нас вдалбливали советской колотушкой. Он всегда высказывал свое личное мнение. И мнение это, как у поэта, рождалось в его сердце, а не в голове.
Конечно, все не без греха. И он был человеком со всеми присущими нам слабостями. Любил выпить, опохмелиться, далеко не мудро отстаивал в споре свою точку зрения — мог даже подраться! Довольно часто мог в споре обидеть человека, съязвить так, что тот становился его врагом на всю жизнь. Про одного из очень гордых, звездящих артистов, например, сказал, что тот напоминает ему описавшегося беркута.
А еще в Лене было то, что есть далеко не в каждом, — пружина! Есть такое выражение у инженеров — «заневоленная пружина». Вроде и пружина, но заневолена. Не может поэтому раскрутиться. Большинство людей в Советском Союзе напоминало заневоленные пружины, а Леня был пружиной раскручивающейся. Он не признавал неволи души. Он был прежде всего поэтом, а потом уже актером и режиссером. Стихи словно копились у него в душе, а потом от переизбытка поэтического давления, дабы организм не взорвался, они прорывались на бумагу. Леня, как и Пушкин, мог разговаривать рифмами. Бывало, в компаниях на спор импровизировал стихами…
Я понимаю, что большинство поклонников актера Леонида Филатова узнали его как поэта после того, как он написал «Сказку о стрельце». Я же полюбил его стихи со студенческих лет. В его рифмах не было банальных песенных глупостей: кровь — любовь, ты — цветы, да — звезда, туда — сюда, тогда — когда, зад — назад, ботинки — полуботинки… Леня писал, подражая Пушкину, в том смысле, что сидел на стуле так же, как великий поэт, поджав под себя правую ногу. Он не выдавливал, не вымучивал из себя стихи, они, повторяю, случались у него сами. Причем так легко, что я начинал верить, будто именно в этой поджатой ноге кроется секрет поэтического мастерства. Помню, как Наташа Варлей объявила, что выходит замуж за известного артиста Николая Бурляева. Ревнуя, Леня только на мгновение присел в позу пушкинского вдохновения и тут же подскочил со словами:
Я завидовал остроумию Лени. Однажды в разговоре о советской цензуре он пошутил так, что я не сразу понял, что он вообще пошутил:
— В кабинете КГБ, откуда руководят цензурой, можно повесить такой лозунг-призыв: «Души прекрасные порывы!» Естественно, с восклицательным знаком, чтобы звучало как приказ.
Еще он быстро включился в нашу с Вовкой игру в эстрадные «уродии»:
— Художник, который подарил своей любимой девушке миллион алых роз, — весьма странный тип. Во-первых, мало того что продал свой дом, еще и свой кров продал. У него что, дом был отдельно от крова? Или художник был грузином, тогда эту песню надо петь с грузинским акцентом, а поскольку грузины мягкий знак не произносят, получается, что он свою кровь продал — донором был. А во-вторых, какая с его стороны бестактность подарить любимой женщине миллион алых роз?! Это же четное число!
Сегодня, вспоминая те юношеские годы, я думаю, если бы мне предложили их еще раз прожить, я бы согласился на все… Единственное, на что бы не согласился, — на такое количество застолий и пьянок. Эх, если бы была такая возможность редактировать свою жизнь по воспоминаниям! И Леня был бы еще жив, и мы с Вовкой не дарили бы теперь друг другу на дни рождения лекарства. И до сих пор обсуждали бы прочитанные по вечерам новые книги чаще, чем утренние свежие симптомы.
Это ж сколько надо было иметь здоровья в закромах организма, чтобы пить каждый вечер! Пили в общежитиях, в скверах на скамеечках, в гостях, кафе, пельменных, рюмочных… Нам казалось тогда, что мы гусары, а оказалось, что просто пьяницы!
Однако нет худа без добра. Я уверен, что пьянство в советской молодежи развивало чувство юмора гораздо энергичней, чем наркотики у современной. Почему? Потому что наутро нельзя было относиться без юмора к тому, что наделал по пьянке вечером.
Как можно было не расхохотаться, когда Леня, который курил больше остальных, поутру, после очередной попойки, проснулся, трезвея, потянулся за яблоком, откусил его и инстинктивно стряхнул с него указательным пальцем пепел?
В 22 года я лечился от последствий пьянства. И потом семь лет не пил ни одной рюмки даже на Новый год. Позже, правда, развязал, и даже бывали скромные запои, на один-два дня, с похмельем. Из второй серии пьянства, которая могла меня доконать, выходил уже самостоятельно.
Я не боюсь сегодня об этом рассказывать. Не надо стесняться своего прошлого. Если его стесняешься, начинаешь комплексовать. Смотришь трезво на себя со стороны, и становится грустно. Это неправильно — с прошлым надо расставаться, смеясь. Тогда оно уже не вернется. И, расставаясь, обязательно выпить за расставание.
Это уже не страшно, потому что я абсолютно потерял интерес к алкоголю.
На похмелье всегда хотелось шутить! Помню, Вовка, опять-таки утром, налил себе стакан кефира, который, как говорили в народе, на втором месте после рассола, «кто оттягиват». Он сидел на стуле, предвкушая скорое счастье, и глядел на стакан, как на живую воду. Глядел мечтательно, с упоением и надеждой. В это время на матрасе проснулся Леня, увидел, как Вовка застыл на мгновение в этой мечтательной позе — а на руке у Вовки, в которой он держал стакан с кефиром, были часы — и тут же сообразив, спросил:
— Вовка, сколько сейчас времени?
Качан посмотрел на часы, не угадав своей еще мутной, невыспатой головой, в чем подкол. Поскольку руку он повернул, кефир вылился ему на брюки! Шутка получилась незамысловатая, зато все веселились, как дети! Кроме, конечно, Качана.
Позже, в своих многочисленных путешествиях, в том числе по южным странам, мне приходилось пробовать анашу. Ну как было, к примеру, не попробовать ее на четырех тысячах метрах в горах Тибета? В том краю анаша вообще не считается у местных жителей наркотиком. До появления европейцев они не знали, что курить ее безнравственно. И потом, все-таки я считаюсь писателем, а писатель должен все проверять на себе. Он же не хирург. Вывод, который я сделал после нескольких затяжек анашой, «добив пяточку», оказался весьма удивительным даже для меня: радость от бутылки «Жигулевского» пива, выпитой утром солнечным на скамеечке в каком-нибудь московском скверике, сильнее, чем «добить пяточку» в высокогорье Тибета. Может, поэтому советские служащие в особом расположении духа и тянулись по утрам перед работой во всевозможные закусочные и рюмочные.
Именно в одном из пивбаров одним похмельным утром Леня высказал фразу, которая по абсурдности и парадоксальности стала этаким маячком моей будущей творческой жизни: «Это только наш человек может прибежать утром в бар и сказать: „Дайте мне скорее сто грамм чего-нибудь покрепче, мне немедленно надо протрезветь!'»
Фрагменты автобиографии, www.zadornov.net
Леня Филатов никогда не попадал под гипноз раскрученных авторитетов, будь то политики или олигархи.
После того как Филатова приняли в самый диссидентский, а потому и самый популярный и передовой Театр на Таганке, мы стали видеться с ним не более двух-трех раз в год. Леня, как и следовало учителю, гуру, первым из нас добился успеха. И какого! Он играл на одной сцене с самим Высоцким. И все равно, когда мы встречались, и у него, и у меня теплели глаза в память о нашем творческом детстве.
Леня играл в нашумевших спектаклях и фильмах, сочинял пародии на известных поэтов… Его
