кончается вешалкой». Партийцы не стали улыбаться. Посмотрели на меня подавляющим подобные шутки взглядом.
Какие интересные ребята «служили» в нашем театре! Например, один молодой человек, часто приходя на репетиции, просил меня разрешить читать стихи, сидя на стуле. Оправдывался тем, что очень устал, поскольку много часов подряд за кем-то ходил. То есть работал, как мы в то время говорили, «топтуном». А еще одна девушка часто пропускала репетиции. Когда я ее спросил почему, она ответила: «Как всегда, в Афганистан слетать надо было». Девушка была десантницей. Совершила множество прыжков с парашютом. Не знаю, то ли информацию с ней закидывали секретную, то ли продукты…
Запомнился мне и еще один очень спортивного вида офицер. Как-то после спектакля мы собрались на вечеринку у кого-то из участников театра, немного выпили, как полагается, за успех, и он мне начал жаловаться:
— Михаил Николаевич, у меня единственное, что есть в жизни, это наш театр. Знаете, меня так часто бьют, чуть ли не каждый месяц. Когда-нибудь ведь забьют. Так что театр для меня настоящая отдушина.
Кто-то его ткнул в бок, мол, нельзя такое рассказывать человеку не нашему. Все-таки я был для них человеком со стороны. И он замолчал. Потом мне, правда, пояснили, что он настоящий боец, владеет многими боевыми искусствами, в первую очередь самбо. Самбо — вид борьбы, придуманный советскими борцами, в который они собрали все лучшие приемы со всех видов восточных единоборств. С хорошим самбистом не сможет соперничать ни каратист, ни даже дзюдоист, ни тем более кикбоксер. По сравнению с хорошим самбистом все они — просто дрыгалки ногами. Поэтому его как настоящего бойца, умеющего держать удар, часто подсаживали к кому-то в камеру для распознания секретов. И слабых сторон арестованных.
А еще в нашем театре была профессиональная проститутка, которая не без лицензии Комитета государственной безопасности работала по вечерам в ресторане «Метрополь». Самые нужные для Комитета иностранцы селились в этой гостинице. Поэтому там комитетчики и держали свой штат девушек, там было их основное гнездо. Но в чем-то она провинилась. То ли чего-то не сумела выведать, то ли влюбилась — это считалось у такого рода девушек серьезной провинностью — ее вывели за штат и сделали рядовой сотрудницей в библиотеке одного из подразделений. Может быть, даже сняли погоны. У нее были грустные глаза, но зато она здорово читала стихи о любви. Я давно заметил: лучше всего стихи читают о том, чего в жизни не было.
Был у нас и прапорщик, которого звали Толян. Он радовал, как никто. Невырубленный прапорщик. На его примере я понял, что и в эту систему не всегда отбирали высокоразвитых. В спектакле Толян должен был читать текст за румынскую сигуранцу. Вдруг перед самым спектаклем заявил мне, что должен будет надеть на сцену все свои знаки отличия. Я возмутился. Советские знаки отличия не могут быть на груди у врага Красной армии. Толян не сдавался. Должен по Уставу! На первом ряду будет сидеть председатель Госбезопасности, а с ним и все генералы. При них надо быть в знаках отличия. Я не сумел переубедить Толяна, но и не мог его выпустить с орденами на сцену в роли врага. Пришлось звонить в партком его подразделения. Услышав, с какой проблемой я позвонил, в парткоме долго хохотали. Оказалось, у Толяна из всех знаков отличия только значок ГТО. В письменном виде ему разрешили, по моей просьбе, на сцену во время спектакля его не надевать.
После репетиций эти молодые офицеры Комитета госбезопасности часто задерживались в зале и расспрашивали меня о каких-то известных людях, с которыми я знаком. Интересовались, за кем замужем Алла Пугачева? Этот вопрос вечен, как и шекспировский «быть или не быть». Просили совета, что им почитать из современной литературы? Что посмотреть в театрах? Уже тогда, глядя на восторженные лица, я понимал, что Советский Союз в таком виде долго существовать не будет. Ведь вся жесть режима жила и действовала благодаря хребту страны — КГБ. По участникам театра было видно, что в Комитет пришли новые молодые люди, которые не способны были расстрелять человека. Это стало бессознательным подрывом КГБ изнутри. Эти молодые люди никак не могли даже в будущем стать держимордами.
Да, я уже тогда начинал понимать: что-то вскоре должно измениться. Но не думал, что это произойдет так быстро и будет настолько разрушительно. Нет, я не зря работал в клубе Дзержинского! Несколько раз в 80-е годы моя «крыша» меня спасала. Например, я приезжал на гастроли в какой-то город, и обкомовские работники, побывавшие на первом же моем выступлении, старались все остальные запретить. Разве можно ТАКОЕ говорить со сцены?! В таких случаях ко мне в гостиницу или за кулисы непременно прибегал какой-нибудь чиновничек и задавал вопрос: кто разрешил все это говорить? На что я ему вполне доходчиво объяснял: если я работаю режиссером театра КГБ, если я выступаю в клубе Дзержинского чуть ли не каждый месяц перед генералами КГБ и их председателем, какое еще нужно вам разрешение? Не верите — позвоните в КГБ и узнайте. Естественно, звонить туда опасались, и, стараясь навести косвенные справки обо мне, получали подтверждение, что я не врал. Обкомовцы терялись и не знали, что делать. Решение в таких случаях принималось, как правило, одно: не связываться! У него «крыша»!
Может, поэтому меня не тронули, когда я стал делать пародию на Генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева?
Однако, когда я совсем зарвался в своем авторском сценическом хулиганстве, со мной решили все- таки от имени «крыши» провести соответствующую беседу. Выделенный для этого дела лейтенант предложил встретиться в скверике. «У нас новые формы работы», — объяснил он.
Мы встретились. «Новые формы работы» давали понять, что клиента не подслушивают. Лейтенантик тоже был из молодых и, судя по всему, из интеллигентной семьи. Он долго мялся, не решаясь задать первый вопрос. Потом все-таки превозмог себя и для завязки разговора спросил: «Как вы относитесь к Достоевскому?» Я растерялся. Вопрос был задан так, будто Достоевский в чем-то провинился перед советской властью. Я даже начал тщательно обдумывать ответ, чтобы не подставить Достоевского…
Потом он поинтересовался моим мнением насчет постановки «Вишневого сада» в «Современнике». Он отлично знал театр, литературу… Хорошо тогда в этой системе готовили своих специалистов! Короче, за время этой прогулки мы поговорили и о классиках, и о современных писателях. Видимо, в силу своей интеллигентности он постеснялся задать мне те вопросы, которые должен был задать по регламенту. Но остался доволен тем, что произвел на меня впечатление своими знаниями и чувствованием литературы. Я тоже остался доволен беседой: тем, что не подставил ни Достоевского, ни Чехова, ни Толстого… Не «настучал» на них! И поэтому сегодня ночью их «брать» не будут. И не начнут изымать из всех библиотек.
Мы расстались почти дружески. Пожали руки. «Видите, — похвастал он еще раз. — У нас новые формы работы!» Мне даже показалось, что он подмигнул. С тех пор мы с ним больше никогда не виделись. Только потом, более чем через десять лет, когда вся эта система рухнула и когда многие архивы были рассекречены, один из моих знакомых, офицер ФСБ, занимающий достаточно высокий пост, показал мне, что написал этот лейтенант в моем досье после нашей встречи: «Очевидно морально устойчив. Может быть допущен для выезда за границу» и другие, не менее обнадеживающие слова.
Видимо, лейтенантик оценил мою преданность классикам, которых я в нашем разговоре не предал. Более того, благодаря той записи, что он сделал в моем досье, меня вскоре, несмотря на допуск к секретным материалам во время учебы в МАИ, начали выпускать за границу. Меня рассекретили. То есть поверили в то, что я секреты не выдам. И они были правы. Я не мог выдать ни одного секрета, потому что не знал их. Кроме, конечно, одного: как перегнать 40 литров браги в самогон за 12 секунд со скоростью звука. Но это не интересовало даже ЦРУ!
2-й антракт
