— Да, — сказал дон Мигель, которого обстоятельства, созданные эпохой, заставили изменить безразличное отношение к денежным делам постороннего человека. Впрочем, он, может быть, и с намерением поддержал этот разговор, желая вызвать своего собеседника на объяснение. — Да, — сказал он, — теперь ведь столько почти обязательных подписок и пожертвований на госпитали, на содержание пленных, на военные расходы столько различных займов, в которых не может отказать мирный человек из-за своего положения и положения тех, которые просят взаймы.
— Именно это со мной и случилось.
— Приходится давать взаймы, — небрежно заметил молодой человек, — не ожидая получить обратно.
— Нет, на этот раз, я полагаю, дело уладится иначе, потому что Мансилья мне дает в залог свой дом.
— О, это прекраснейший залог, — сказал дон Мигель, который при имени Мансильи понял, что дело гораздо более серьезное, чем он в начале полагал.
— Превосходный! Во всяком случае деньги верные. Если даже он и не заплатит мне процентов, я не потребую продажи его дома.
— И вы прекрасно сделаете, ведь вам известно положение генерала Мансильи, благодаря этому займу, вам обеспечена его поддержка, а если вы станете требовать уплаты, то наживете в нем себе врага. Люди, занимающие такое высокое положение, не терпят, чтобы от них чего-нибудь требовали.
— Вы правы, сеньор дель Кампо, но дружба генерала Мансильи и некоторых других, подобных же персон, обходится очень дорого, тем не менее я считал бы себя счастливым, если бы они мне не мешали спокойно жить и пользоваться капиталом, который я приобрел трудами целой жизни.
— Да, сеньор Нуньес, мы живем при гнусных условиях, нам приходится покупать как милость то, что нам принадлежит по справедливости, но делать нечего, нужно мириться и всего разумнее действовать так, как действуете вы.
— Я тоже так полагаю.
— А вместе с тем, если такие суммы, как пятьсот унций, будут требоваться все чаще и чаще, то согласитесь, что в конце концов это станет довольно затруднительным.
— Да, но что я могу поделать? Счастье еще, что, хоть на этот раз, я обеспечен залогом.
— А вы это дело оформили?
— Нет, еще нет.
— Но деньги вы уже вручили?
— Да, третьего дня, полностью выложил все пятьсот унций золотом.
— Не лучше ли было бы, если бы вы третьего дня оформили этот залог?
— Конечно, я и сам того хотел, но он ко мне приехал, прося одолжить эти деньги для уплаты какого-то срочного долга, и обещал мне прислать на другой день закладную.
— Что ж он, прислал?
— Нет, я его вчера весь день в глаза не видел.
— Ну, а сегодня?
— Сегодня, я его тоже не видел.
— Ну, в таком случае я, к немалому моему огорчению, должен вам сказать, что и завтра, и послезавтра, будет то же, что и сегодня.
— Как? Неужели вы так думаете!..
— Я ничего не думаю, сеньор, а только сильно сомневаюсь.
— Вы сомневаетесь в том, что Мансилья…
— Нет, я лично не сомневаюсь в нем, но в наше изменчивое время все так ненадежно, что ни за что нельзя поручиться.
— Если Мансилья поступит так, то это будет самой возмутительной неблагодарностью, обманом, не достойным порядочного человека…
— Сеньор Нуньес, вы уважаемый старик, а я юноша, начинающий жизнь, но вы меня простите, если я буду говорить вам просто и откровенно: сделайте все возможное, чтобы оформить эту закладную, но если вы встретите сопротивление, то бросьте это дело, а деньги считайте пропавшими.
— Но какое же сопротивление я могу встретить?
— Об этом вы меня не спрашивайте, сеньор Нуньес, мы говорим только о том, что бывает. Неужели вы думаете, что зять Росаса допустит безнаказанно вынуждать себя к уплате или же к исполнению условий?
— Но если берут у кого-нибудь то, что ему принадлежит, и не хотят отдавать, то он же вправе…
— То он вправе жаловаться, хотите вы сказать?
— Ну да, конечно.
— Вы ошибаетесь, сеньор Нуньес, допустим, например, что генерал Мансилья не пожелает выдать вам закладной на свой дом.
— Но раз он уже получил деньги…
— Прекрасно, но допустим, что он так сделает.
— В таком случае…
— Он будет подлецом, хотите вы сказать?
— Сеньор!..
— В сущности, вы хотели сказать именно это. В течение последних пяти лет мы видим кругом сколько таких примеров, так поступало и правительство, и духовенство, и выборные, и масса частных лиц, живущих под крылом Росаса.
— Но все же власти могут его принудить к исполнению добровольно принятого им обязательства.
— Да, конечно, судебная власть могла бы сделать это, но правительственная не прибегнет к столь строгим мерам, есть девяносто девять шансов против одного, что она примет сторону зятя его превосходительства. Поняли вы теперь всю важность этого дела, сеньор Нуньес?
— Да, — отвечал старик, не подымая головы, стыдясь того, что он не в состоянии предъявить своих прав.
— Итак, если генерал Мансилья не пожелает исполнить своего обязательства, то вы не обращайтесь к властям и не вступайте с ним во враждебные отношения.
— Я последую вашему совету, — сказал старик, бледный и расстроенный, увидев в словах своего собеседника тревожную для себя истину.
— Простите меня, это не совет, сеньор, а только мнение преданного вам человека.
— Благодарю, сеньор дель Кампо, я очень уважаю мнение честных людей, будь они стары или молоды, — сказал вставая дон Нуньес, — на будущей неделе я вам вручу сто сорок пять тысяч пиастров, за которые я вам ручался.
— Когда угодно, сеньор.
Дон Мигель почтительно проводил друга своего отца до входных дверей. Ни он, ни его гость, не предполагали, что вскоре имя уважаемого всеми старика попадет в список мучеников 1840 года.
Молодой человек в невеселом раздумье несколько раз прошелся по двору, затем поднял голову, провел рукой по лбу, как бы желая отогнать грустные мысли, и поспешил вернуться в свою комнату, где его ждал Тонильо.
— Скорее одеваться! — крикнул он.
Проворно переменив костюм, дон Мигель взял свой бумажник с тридцатью двумя листками с цифрой 24, запер его в бюро, красиво причесал волосы и бороду и надел перчатки.
— Вы не возьмете плащ?
— Нет.
— Прикажете вынуть из камзола то, что в нем есть?
— Нет, не нужно.
— А пистолеты?
— Не надо, подай мне только трость.
— Когда прикажете прийти за вами?
— Часов в одиннадцать приведи лошадь и захвати мое пончо.
