несчастный город, наш Буэнос-Айрес, главный центр федерации Росаса, его гнездо! Скажите, сеньоры, разве триста-четыреста человек нашего брата в армии генерала Лаваля помогут ему победить? Нет! Но тех же трехсот-четырехсот человек было бы совершенно достаточно, чтобы поднять восстание в городе и перевешать на фонарях Росаса и всю Масорку, в тот день, когда они будут захвачены врасплох вестью о приближении армии Лаваля. Мы, конечно, не можем вернуть тех, кто уже покинул нас, но можем, если только захотим, приостановить эмиграцию, столь пагубную для дела свободы.
Правда, теперь в Буэнос-Айресе не безопасно, но и повсюду нам угрожают ничуть не меньшие опасности. В этом заговоре я ставлю на карту не только свою жизнь, как все вы, но и свою честь, я стою ближе, чем кто-либо из вас, к Росасу и тем самым даю повод сомневаться в моей порядочности. Поверьте мне, что самая серьезная опасность для нашего несчастного города — это то, что наша молодежь из патриотов покидает его!
— Я того же мнения, — отозвался один из присутствующих, — я скорей умру от кинжала какого-нибудь масоркеро, чем покину город. Росас в Буэнос-Айресе, и мы должны его уничтожить. Как только Росаса не будет в живых, у нас не останется врагов!
— Сеньоры, разделяете вы это мнение? — спросил дон Мигель.
— Да! Да! Мы должны оставаться здесь! — послышалось со всех сторон.
Когда водворилось молчание, дон Луис поднялся со своего места и заговорил:
— Сеньоры, — сказал он, — в речи сеньора дель Кампо нет ни одного слова, которое бы не согласовалось во всем с моими убеждениями, а вместе с тем, я один из тех, которые пытались покинуть родину, и я не поручусь, что не повторю этой попытки еще раз в самое ближайшее время. Вот это противоречие между своими убеждениями и своим поведением я и считаю долгом пояснить вам, сеньоры: несомненно, что мы должны оставаться на месте, несомненно также, что мы должны с каждым часом теснее сжимать вокруг Росаса то железное кольцо, которое в конце концов должно задушить его, и в тот день для аргентинцев пробьет счастливый час освобождения. Все это несомненно, но наш народ — исключительный в этом отношении сеньор дель Кампо сказал вам, что трехсот-четырехсот человек достаточно, чтобы поднять против Росаса весь город, я согласен и даже допускаю, что все эмигранты вернутся к тому времени в город и здесь будет не четыреста, а четыре тысячи ярых врагов Росаса. Но знаете ли вы, что означает эта цифра для Буэнос-Айреса? А то же самое, что один, единственный человек. Всякая партия сильна отнюдь не численностью, а единством. Миллион разобщенных личностей не может сравниться с тремя-четырьмя лицами, тесно связанными между собой общностью замысла, идей и стремлений. В этом вы можете убедиться на примере диктатуры Росаса: вся сила ее заключается в сплоченности и сосредоточенности власти. Смотрите, ведь он мучит и тиранит каждого человека и каждую семью и для такой гигантской пытки прибегает к помощи всего лишь двух десятков убийц, потому что народ разобщен, каждый держится особняком. Потому я предпочту пасть на поле битвы, а не от кинжала убийцы в ожидании революции, к которой совершенно неспособны, как и ко всякому дружному натиску или движению, наши буэнос-айресцы. Однако кто-то из вас, друзья, сказал сущую правду: единственный враг, которого нам нужно уничтожить — это Росас с его смертью сама собой падет тирания. Скажите же мне, друзья мои, возможно ли между нами полное единство и если да, то я первым с готовностью откажусь от всякой мысли об эмиграции!
Всеобщее молчание было ответом на эту речь.
Присутствующие потупили глаза, только дон Мигель высоко подняв голову вопрошающим взглядом окинул лица собравшихся здесь людей.
— Сеньоры, — сказал он наконец, — мой друг Бельрано говорил сейчас от моего имени, желая описать вам печальную картину разобщенности аргентинцев, у них отсутствия общих интересов, общих целей и общих привязанностей. Главная цель нашего сегодняшнего собрания вызвать в вас единодушие и преданное отношение к нашему общему делу — мы все несомненно должны оставаться в Буэнос-Айресе, но не обособленными личностями, все мужество и смелость которых были бы бессильны и напрасны, а тесным неразрывным рядом звеньев, составляющих одно целое. Не забывайте, что сейчас мы находимся на вулкане, который волнуется, грохочет и момент извержения уже близок. Преступления, совершенные до настоящего времени, отнюдь не конец, а начало странной эпохи террора. Кинжалы точатся во мгле, жертвы намечены, и это не мщение, а прочно организованная система: наши врага одержимы горячкой кровопролития. Вскоре должен наступить час резни и поголовного избиения, и если тогда мы будем действовать разрозненно, то мы погибнем и не будет нам спасения! Сплотившись же и восстав против Масорки, мы не только будем спасены, но и останемся победителями. Я, ежедневно, рискуя своим добрым именем выведываю тайны наших врагов, в душе пылая гневом и ненавистью, пожимаю руки этих подлых убийц, и я же толкаю их на преступления и убийства и буду это делать потому, что теперь близок день, когда при свете дня честный человек открыто вонзит свой меч в грудь одного из этих убийц, и этот день будет последним днем тирана! Все угнетенные народы ждут человека, который первым поднимет меч и первым подаст голос, они ждут момента, чтобы внезапно перейти от унизительного рабства к бурной борьбе за свободу и от покорности — к деятельной жизни!
Лицо дона Мигеля казалось преобразившимся под влиянием вдохновений и пылкой, искренней убежденности, глаза его метали молнии, щеки горели; присутствующие не сводили с него глаз, лишь дон Луис сидел печальный и угрюмый.
— Да, да! Единство и организация, — воскликнул один молодой человек, — это сейчас наш главный оплот против Масорки, единственно возможный путь к низвержению и уничтожению Росаса!
— Сплоченность и сегодня, и завтра, — сказал дон Мигель, впервые возвышая голос, — сплоченность и организация общества для противодействия шайке убийц, для того чтобы быть сильными, могучими и грозными, приобрести те добродетели, которых нам не достает, и стать европейцами в Америке.
— Да! Да! Мы все сплотимся! — воскликнули присутствующие с удивительным единодушием и воодушевлением.
— Увы! — сказал печально дон Луис. — Это единение, которое я призываю всей душой, мы не способны осуществить: мы дети, а не взрослые мужчины, у нас энтузиазма много, но веры нет!
— Молчи, Луис, молчи! — шепнул ему дон Мигель и, обращаясь к присутствующим, продолжал: — Да, друзья мои! Мы сплотимся и образуем силу, с которой придется считаться нашим врагам, а теперь разойдемся под впечатлением этой возрождающей нас мысли. Я подготовлю устав нашего общества: изложу наши требования и обязанности и укажу способ собраться всем за четверть часа и даже того меньше в тот день, когда наконец наступит час мщения. Сегодня у нас двадцать четвертое мая, разойдемся же теперь, друзья мои, чтобы заря двадцать пятого не застала нас, стольких аргентинцев, собравшихся вместе и еще не свободных. Пятнадцатого июня мы снова встретимся в этом доме, в это же время, а теперь еще одно последнее слово: пусть каждый из вас постарается воспрепятствовать эмиграции своих друзей. Если же найдутся такие, которые все-таки будут упорствовать в своем намерении, предупредите меня, и я помогу им. Пусть они ничего не предпринимают без меня. За исключением этого важного вопроса, избегайте меня, порицайте перед другими мое поведение, произносите со злобой и презрением мое имя — я знаю, настанет день и я сумею возвратить ему его прежний блеск и добрую славу. Довольны ли вы мной? Вполне ли вы доверяете мне, сеньоры?
Все бросились обнимать дона Мигеля. Таков был молчаливый ответ каждого из них.
Затем двери зала отворились и дон Мигель и Луис вышли проводить своих новых друзей.
Минут через пять, окончательно распростившись со своими друзьями, молодые люди снова вернулись в зал, где проходило совещание, и застали там у стола человека в шляпе с красным плащом на руке, который, очевидно, невидимо присутствовал при совещании и слышал все из соседней комнаты.
— Ну, что вы скажете, сеньор? — спросил дон Мигель.
— Что, дон Мигель?
— Довольны ли вы?
— Нет.
Дон Луис улыбнулся и принялся ходить взад и вперед по комнате.
— Каково же ваше мнение, сеньор? — снова спросил дон Мигель.
— Мое мнение таково, что все они ушли отсюда растроганные и взволнованные, полные самого искреннего патриотического воодушевления, что все они в данный момент были бы способны на самый героический подвиг, но я также уверен в том, что до пятнадцатого июня половина из них покинет Буэнос-
