Васька, волнуясь, смолк.
В избе стояла тишина, и только слышно было, как с печи слезал дед.
Когда дочитал, дед потрогал книгу.
– Видишь ты! Пушкин! Это хорошее прозвание, – сказал старик.
– Ты, сын, пойдешь и узнаешь то, чего мы не знали, – сказал Егор, которого это чтение тоже тронуло. – Мы хотели жизнь устроить, как могли, старались, чего могли, – сделали. Но больше не смогли, остались малограмотные.
– Бердыш да барабан… Сила, пушка – тоже это все древние прозвания, – толковал дед. – Складно сложил, похвально… Все воевали, да помирали… Гнали их.
Дед вдруг всхлипнул и грубо, всей ладонью осушил глаза.
Васька стал рассказывать, как царь Петр строил Петербург.
– Прочти-ка еще раз, – попросил отец.
Егор подумал: «Были и у нас соседи-пасынки. Да и теперь еще».
Понятно было Егору все в этой книге, то, о чем и не мог подумать Васька. Часто писалось в книгах, как замечал Егор, такое, о чем сам он как будто думал когда-то.
– Спасибо тебе, сынок! – сказал Егор и поцеловал сына в голову. – Еще что-нибудь почитай нам, – добавил он, как бы желая переменить разговор, так волнующий его.
– Больше, тятя, нет ничего! – ответил Васька.
– Будто бы уж! – заметил дед. – Книга-то большая.
– А это в другой раз.
Ваське стыдно было сказать, что дальше скучно.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
Морозы стояли такие сильные, что промерзла не только Додьга, но и русло подо льдом. Давно уж никто не ходил в «Кузнецовский амбар». И когда потеплело, работы никто не начинал.
Однажды к дому Егора подъехали нарты. Вылезли старики гольды в разноцветных шубах.
– Что такое случилось? – всплеснула руками бабка Дарья. – Гляди, какие поднялись!.. Вон тот, что еще прошлый год помирал.
– Нет, уж он нынче рыбачил, за веревку-то держался.
– И Улугу с ними приехал, – молвила, заглядывая в окно, Татьяна, – и Продувной!
«Продувным» звала она Писотьку за то, что тот всегда суетился и навязывал купить какую-нибудь дрянь.
Кальдука тоже приехал. Породнившись, он сдружился с мылкинскими.
– А мельница цо таки? Церт? – с порога спросил любопытный Писотька.
Один из стариков был так дряхл, что другие вели его в избу. Он с трудом перелез через порог. Это был столетний полуслепой гольд с выпуклым лбом мудреца. Он выступил вперед, откидывая большую свою голову и силясь сквозь бельма разглядеть Егора. Тут же был девяностолетний Сигади, ловивший осенью кету на Егоровой косе.
Гольды внесли какую-то длинную палку. Егор разглядел, что это копье с широким железным наконечником.
Слепой старик заговорил по-гольдски, держа копье на вытянутых руках. Он вложил это копье в руку Егора. Сигади дал кожаный мешочек, в котором оказался красный камень, желтые наросты с сучьев березы, мягкие, как вата, и кусочек железа.
– Нам помогал. Бабка нас лецил! – восклицал Писотька. – Мы думали-думали и тебе копье даем и от родового кремня кусочек.
– Будешь, как настоящий Бельды! – пояснил Улугу. – Как наш человек!
– Тебя увазаем! – добавил Писотька.
Столетний старик обнял Егора и облобызал в обе щеки. Старики стали подходить к нему по очереди. По их торжественному виду Егор понял, что все это дело нешуточное. Он даже растерялся, не понимая, за что ему от гольдов такой почет.
Сигади обнял деда Кондрата, потом бабку, поцеловал Наталью, Таню, Федьку и всех ребятишек, ласкал их, трогал за щеки и певуче говорил что-то по-своему.
У Егора было полкабаньей туши, хлеб. Два куля с намороженными пельменями висели под балками в амбарушке.
Бабы живо разожгли плиту и в кипяток навалили пельменей.
– Тебе, Егорка, хлеб растил, хорошо жил, плохо людям не делал. Нас разговор понимаес, как нам брат, – говорил Писотька. – Не воровал…
Улугу внес Егору еще один богатый подарок – лыжи, обшитые крепким белым сохачьим мехом, широкие, как доска, чтобы тяжелый и рослый друг его не вяз бы в снегах.
– Чтобы шибко бегал!.. Помнишь, мы с тобой сохатого убили? Это из той шкуры. Чтобы никто тебя не догнал. Самые хорошие лыжи. По-нашему, сохальта. Наконечник лыжи называется делига, вот, гляди, белый
