– Ах, ты! – покачал он головой, еще не решаясь тронуть ребенка.
– Чего боишься? Бери, твое, – заговорили бабы.
Анга застонала.
– Что с ней?
– Болеет, – сказала бабка Дарья. – На снегу, в лесу рожала-то, что с ней сделаешь! Девчонка прибежала, кричит в голос: «Тетка помирает!..»
Дельдика, вытянув шею, молча и серьезно смотрела на Ивана, желая, видимо, узнать, понравится ли ему девочка и что он станет с ней делать.
– Пошли в тайгу, в самую чащу, – продолжала старуха, – а у нее там балаган налаженный. Она родила и лежит без памяти. Видишь, по своему обычаю, значит, рожала.
Иван подсел на край нар, взял жену за руку и что-то сказал ей. Анга всхлипнула. На потном лице ее появилась плаксивая улыбка. Иван погладил ее горячую руку, перебрал пальцы в толстых серебряных кольцах.
– Не помрет, – молвила старуха.
Наутро Анге полегчало. Иван выпарился в печке, выкатался в снегу и, красный, как вареный рак, завтракал калужьей похлебкой.
Пришли мужики.
– Как дочь назовешь?
– У нас тетка Татьяна была, не шибко красивая, но ума палата. Татьяной назову. Ну, а вы как пасху справляли?
– Водки не было, – отвечал Тимошка. – Хуже нет, трезвый праздник. А ты спирту привез?
– Нету спирта. В Николаевске и спирт выпили и духи. Матросы платят рубль за флакон и пьют. Китайцы сверху везут туда ханжу. Находятся и русские мужики, что за сотни верст везут в город бутылку водки, только чтобы нажиться. У кого с лета остался спирт, те… Там харчи шибко дорогие. Людей не хватает. Казна и купцы большие деньги платят. Город строят, пароходы собирают. Там каторжане, солдаты, матросы.
За чернобурок Иван отдал Егору сорок рублей.
– А Галдафу мне восемь целковых не пожалел, – угрюмо сказал Егор, забирая деньги.
Все засмеялись.
– Я твои шкурки продал в Николаевске американцам. У них там магазин. Чего только нету! Товару, что стены трещат. Я всегда к ним заезжаю, другой раз ночую у них… Ружье купил у американца. Там есть один американец, у него жена – поповна, сам он был матросом на китобойном судне. Корабль их разбился у наших берегов, все утонули, а он в России остался и стал от своих купцов торговать. У попа дочь высватал… Оружье у них шибко хорошее, – показал Иван новенький винчестер.
В те времена винчестер с магазинным затвором был редкостью, самой последней новинкой, однако мужики особенно не удивлялись устройству американского ружья, полагая, что здесь, возможно, вообще заведены такие винтовки.
– Ты уж из него стрелял кого-то, – заглянул Федор в дуло.
– Как же, испробовал, – усмехнулся Иван, и глаза его заиграли. – С такого ружья не хочешь, да попадешь в кого-нибудь, жалко не стрелить.
– Паря, с американцами сдружишься, они тебя до добра не доведут…
– Это баловство одно, а не ружье, – сказал дед Кондрат. – В нашу пору таких не было, а били метче. Люди были здоровее, глаз имели верный, глаза у них не тряслись, руки не тряслись, воровали меньше.
При виде иностранного ружья Егор невольно вспомнил Маркела Хабарова – тому ружье запретили делать, а самого за то, что он придумал новое устройство охотничьей винтовки, поставили сплавщиком на плоты.
Солнце просвечивало далеко сквозь голоствольную чащу; как метлы на белых черенах, стояли желтые березы.
– Ручьи играют… забереги есть, – сказал Тимоха.
– Я уж поплавал по дороге.
– Вчера вон те пеньки выворотил, – с гордостью показал Егор вздыбленные, дымившиеся корневища. – Таял землю огнем, а потом уж их легко драть.
– Пойдемте к Пахому, – звал Федор.
Он рассказал Бердышову про случай с мукой, как Бормотовы отказались от помощи.
В землянке Бормотовых на столе и на лавках лежали куски рубленого кабаньего мяса.
– Парень у нас охотничает, – рассказывал Пахом. – Ружье ему отдали. Сами не можем…
– Ходить-то?
– Чего ходить-то! И прицела взять не можем, дрожь в руках. Хоть зверь в избу заходи, ничего не сделаем!
– А ты, Илюшка, и рад, что ружье тебе теперь дали? И слава богу, что отцы свалились?
– Рад-то он, верно, рад. Только, видишь, порох-то мы извели, – продолжал бородатый дядя Тереха. – Ты бы хоть немного одолжил.
