– Сколько тебе с нас за ночлег и водку? – спросил петербуржец, надевая бобровую шапку. – Я за всех плачу. Вот тебе двадцать пять рублей… за рассказы…
– Ты че, богатый?
– Я? Да, я со средствами, живу не на жалованье.
– Я тоже богатый. Зять миллионер. У нас свои прииски! На двадцать пять рублей обратно, а то возьму дробовик и солью, понимаешь, тебя по заднице! Я че, за деньги, что ли, в зимовье пускаю. Это Ваньки первый дом…
– Ну, ладно, ты не обижайся. Спасибо тебе.
– Ни че! Ни че не стоит! Будете еще, заезжайте! Другой дом пойдете спать, когда пустят, про республику не спрашивайте.
Из-за леса слышны были удары колокола.
– Сегодня воскресенье, – сказал немец.
Дуня и Татьяна в бархатных шубках шли навстречу толпе, растянувшейся черным гуськом по узко протоптанной тропинке. Все стали кланяться им, некоторые снимали шапки и все сходили в снег с тропинки, уступая дорогу.
– Хороша!
– А вторая чья?
– Невестка бывшего президента!
– Была Авдотья веселая. Как муж погиб, замкнулась, как каменная! – говорил долговязый ямщик, проспавший весь вечер и не слыхавший рассказов Савоськи. – Свое отгуляла!
– Такая не устоит… Кого-нибудь да и пустит!
– Как знать! – сказал москвич в воротнике из выдр с черной щетиной на щеках. – Иван, наверно, надежды не теряет…
– Да уж куда им теперь, дурь-то разводить…
– Вот вы бы Катьку посмотрели. Вот стала барыня. Веселая такая. А свекровь и свекра уважает. Приедет и старается для них.
– Бог знает, чего только с людьми не случается, – сказал петербуржец, – а мы все думаем, какая скучная наша страна, какой однообразный в ней, неразвитый народ…
– Это вы, господа, в Петербурге только так думаете, – возразил молодой офицер.
Весной, когда не стало сугробов, казалось, что заборы в Уральском стали выше, черней и неприступней. Потемнели плахи за долгие годы. Построились шатровые ворота, а у домов появились резные наличники, раскрашенные белой краской. На подоконниках в горшках цвели круглый год цветы. У изб появились застекленные террасы, и новые дома строились в пять, семь и девять комнат.
Егор шел за своим плугом, запряженным парой лошадей.
Петрован смотрел, как пашет отец, и думал, что как он приноровился все делать больной рукой.
Отец еще пахал… Но уж дошла к Амуру железная дорога. Огромная дорога через всю Сибирь дошла к верховьям реки. Люди теперь проедут сюда за две недели, а не за два года. Купцы с каждым годом покупают все больше рыбы.
– Молодые мужики повсюду бросают пашни, – сказал Петрован отцу, возвращаясь домой.
Егор похоронил зимой своего отца. Могила дедушки Кондрата на высоком холме, откуда виден Амур во всю ширь, его протоки, озера и острова.
Умер дед, и, кажется, уходила старая жизнь.
– Будем и мы покупать хлеб! – ответил Егор. – А жалко… Хлеб здесь родится хороший.
– Амур будет нашей пашней, – сказал сын.
– Амур наш батюшка, – ответил Егор, – он прокормит!
Сегодня у Егора целый род собрался под крышей. Пришел Петрован с женой и с детьми. Все уселись в большой старой избе за длинным столом. Наталья подала огромный чугун со щами. Приехал Федосеич. Тут же Федор с Татьяной и детьми. Приемный сынок, взятый на прииске, подрастал. Черные его глаза ласково смотрят на Егора.
От Сашки, приемного сына, внук – вылитый китаец, пришел за букварем. С осени пойдет в школу. Сашка учит его разбирать русские буквы.
Верхом на лошади прискакала Дуняша. Она спрыгнула и вошла в избу.
– Кушать с нами! – пригласила ее Наталья.
Егор думал, что бредет, наверно, Васька где-то по берегу океана, бьет шурфы, ищет золото, серебро, железо, уголь. Теперь он много зарабатывает. Приезжал домой. Он любит пройтись с плугом. Катька от ревности страдала, не могла жить тут. Федосеич ее уговаривал, но она бросила отца, Василий бросил старый дом, родителей, и уехали в город.
Пашни парили, свежие, влажные пласты их открылись солнцу.
Когда-то дедушка Кондрат шел по полю с лукошком и читал:
«Батюшка, Никола-угодник, помоги семена в землю бросать! Борис и Глеб, уроди хлеб!»
Егор крикнул на лошадей, и они потащили за собой американскую новенькую простую сеялку.
